Рикардо Фернандес де ла Регера - Ложись
Вошли в трактир. Луиса потребовал хлеба, домашней колбасы, ветчины и кариньенского вина. На мраморном столике была вырезана надпись, гласящая; «Анисовая водка. Хуже нет и в аду». Приятели рассмеялись.
Официантку звали Асунсьон. А быть может, так окрестила ее солдатня. Солдаты горланили:
Асунсьон, твое виноне бело и не красно, —как вода, невинно.Асунсьон, налей винанам хоть полкувшина![1]
В таверну ввалился Ледесма с приятелями. Компания подсела к их столику. Ледесма был севильянец. Остроумный, веселый. Среднего роста, пригож лицом. Служил ротным фельдшером. Любил декламировать Вильялона, Альберти, Хуана Рамона Хименеса, Лорку. У него был красивый тенор.
Солдаты продолжали распевать во всю силу своих легких, так что сотрясались стены.
Потом ввалился саперный капрал и мигом присоединился.
— Как живете, орлы?
— Здорово, Борода!
Он взял кружку и как ни в чем не бывало наполнил ее вином. С жадностью, залпом опрокинул. Вино потекло по губам и закапало с лоснящейся бороды.
— Славное винцо, орлы.
Затем потянулся к хлебу и колбасе. Набивая рот, он подталкивал еду ладонью.
— Послушай!.. — запротестовал было Луиса.
— Эй, Борода! — окликнули сапера с других столиков.
С набитым ртом, сияя улыбкой, он раскланялся с Аугусто и его приятелями.
— Спа… спа… спа…
Капрал вышел на середину таверны. Остановился, выпятил пузо. Помещение словно до отказу заполнилось его огромным туловищем, его всеподавляющей личностью. Огляделся с победоносным видом. Поднял руку.
— Ну, кто поднесет еще, орлы?
Аугусто с улыбкой посмотрел на него. Бородач переходил от столика к столику, хлопая своей грязной, всесокрушающей ручищей по плечам и спинам.
— Чем угощаете, друзья?
Он пил и ел безостановочно, будто наполнял бездонную бочку.
В таверну вошли Сан-Сисебуто Шестьдесят Шесть и Бареа. Задержались возле столика Гусмана.
— Первый столик, он и угощает! — воскликнул Сан-Сисебуто Шестьдесят Шесть с рассчитанной, но какой-то приятно льстивой интонацией.
— На, прополощи горло! — пригласил его Ледесма.
— Всегда и во веки вечные, никогда и ни за что на свете не надо взвешивать и оценивать возможные последствия своих необдуманных слов…
— Заткнись и не валяй дурака! — перебил его Ледесма.
Сан-Сисебуто Шестьдесят Шесть козырнул, далеко отставив ногу и щелкнув каблуками неимоверных своих сапожищ.
— К услугам вашей милости!
— Эй! Это еще что за тип? — спросил один из сидевших за столиком.
Сан-Сисебуто Шестьдесят Шесть ухмыльнулся и подмигнул ему.
— Кто я такой? А вот послушай: Пабло Пардиньяс Пардиньяс, законный сын известных родителей. Саламанка, Сан-Сисебуто Шестьдесят Шесть.
Все расхохотались, за исключением Луисы, который сделал брезгливую гримасу.
— Совсем неостроумно, — пробормотал он. Но на Луису никто не обратил внимания.
— Перемени пластинку, Сан-Сисебуто!
— И в самом деле надоело! — воскликнул Ледесма.
— Оставь его! Иди сюда, Сан-Сисебуто!
— В тысячный раз одно и то же! — сказал Ледесма. — Хватит!
Сан-Сисебуто Шестьдесят Шесть поочередно поглядел на лица сидевших за столом. Башка у него была преогромная, тяжелая, нос какой-то необычной формы, глазки крохотные, иссиня-черные, полные живости и лукавства.
— Да вот начальничек не желает, — сказал Сан-Сисебуто, сопроводив свои слова беззаботным и чуть сердитым жестом.
— Не обращай на него внимания!
— Нет, я не буду метать бисер перед этаким толстокожим дяденькой, который и оценить-то его не может.
— Сан-Сисебуто! — окликнули его из-за столика, за которым сидел Борода. — Иди сюда, Сан-Сисебуто Шестьдесят Шесть!
— И загни нам что-нибудь позаковыристее, орел! — крикнул ему Борода.
Сан-Сисебуто Шестьдесят Шесть подошел к его столику.
— Всегда и во веки вечные, никогда и ни за что на свете посессивное и непосессивное значения словесных наших…
Лугу сто глядел на него с улыбкой. Ножки у него были тонюсенькие и свободно болтались в огромных сапожищах. Галиматья, которую выпалил Сан-Сисебуто, вызвала за столиком бурный восторг.
Потом отправились бродить из таверны в таверну. Аугусто почувствовал, что надрался.
— Пошли спать.
— Еще по одной, и разойдемся, — неизменно предлагал Луиса.
— А по-моему, хватит!
В расположение части вернулись глубокой ночью. Некоторые еще бодрствовали. Слышались приглушенные голоса, которые казались грустными, задушевными.
Вошли с грохотом.
— Тише, Гусман! — запротестовал Руис.
— Пошел в задницу! — огрызнулся Гусман.
Он ненавидел этого типа, гаденького фискала и втирушу.
Воспользовавшись тем, что офицеры расположились на частных квартирах, солдаты соорудили из их одеял огромную общую постель.
— Вы перепачкаете их! — снова подал голос Руис.
— Не суйся не в свое дело! — отрезал капрал. — Я здесь отвечаю за все, и мне так захотелось.
— Я и не суюсь, но только учти, Бареа, что это нехорошо.
— Что «нехорошо»? Сам командир распорядился взять одеяла, если будет холодно. А посему заткнись и не тявкай.
На огромном ложе разместились семеро. Гусман оказался в середине. Было холодно, но он взопрел под тяжестью одеял, в тесном солдатском мундире.
Он долго не мог уснуть. С балки свисала масляная лампа. Дневальный, сидевший на ящике, изнемогал. Голова его безвольно склонялась все ниже и ниже. Аугусто закрыл глаза.
Недавнее прошлое было тут, рядом, стоило протянуть руку. Гусман погрузился в раздумья. Он смутно ощущал, что уже сейчас что-то вклинилось между прошлым и настоящим, что привычное течение жизни нарушено, начались жестокие превращения войны. Он думал об этом с беспокойством, даже, пожалуй, с ужасом. «Что со мной?» Но война еще не совсем его поглотила, не перетерла его безжалостными жерновами, и воспоминания возникали легко и послушно. Вот промелькнули родители, обе сестры, отчий дом. Он отчетливо видел все. И людей и пейзажи. Он ласкал их, словно то были осязаемые предметы. Вспомнилось ему время, проведенное в Мадриде. Сказочный период какой-то полной беззаботности. Там было множество друзей, и влюблялся он во всех женщин подряд. Ближайшим его другом был Хуан Росалес, женщины же нравились ему все без исключения. Самого разного типа: худенькие и полные, маленькие и высокие.
Вспомнился ему Пабло Агирре, вспомнились и другие друзья по родному городку, Мадриду и Барселоне. Вспомнились родственники. Что с ними сталось? Что-то поделывают они сейчас, когда он тут, на фронте, и его вот-вот бросят в пекло? Аугусто очнулся. Ему не хотелось об этом думать. В Мадриде он работал в бухгалтерском отделе торгового объединения, покуда его не призвали в армию. По жребию Аугусто выпала Барселона. Графский город понравился ему. Незадолго до того, как покинуть казарму, он сумел устроиться на работу в одно текстильное предприятие. Работа чиновника никогда не привлекала его. Родители заставили его посещать коммерческие курсы — отчасти по скверной традиции, отчасти в силу необходимости. В его родном городке монахи держали колледж, в котором преподавалось коммерческое дело. Старики — дед и бабка Аугусто — мечтали, чтобы внук учился в университете, но стесненность в средствах не позволяла отправить его в город. Отец Аугусто служил в торговом флоте. Заработка его только-только хватало на жизнь. Длительная болезнь, которой страдала младшая сестра Аугусто — Роса, съедала большую часть семейного бюджета. И Аугусто пришлось посещать колледж в своем родном городке. В Мадриде Аугусто решил сдать на звание коммерческого эксперта, но посещал курсы через пень колоду, да к тому же с таким отвращением, что, по всей вероятности, все равно никогда бы их не закончил. Там, в Мадриде, в студенческом кружке Аугусто свел дружбу с Пабло Агирре, студентом-правоведом, который заразил его своим беспокойством и воспламенил его честолюбие. Аугусто решил сдать экзамены на бакалавра и поступить в университет. В одну сессию Аугусто сдал предметы за целых три курса. За четвертый и пятый он сдал в июне 1936 года. Он тешил себя мыслью сдать бакалаврские экзамены в сентябре того же года и поступить на факультет права. Он мечтал о той радости, которую доставит родителям и сестрам. Материальное положение семьи к тому времени улучшилось. Роса поправилась. Вторая его сестра, Мария, вышла замуж. Первую половину июля 1936 года Аугусто провел в родном городке, были каникулы. Состоялся разговор с отцом. «Теперь мы можем платить за твою учебу. Когда вернешься в Барселону — бросай работу». И с улыбкой добавил: «Это мой приказ!» 16 июля Аугусто уехал к замужней сестре в леонскую деревушку. Там он надеялся погостить дней пять. 18 июля разразилась война.
