Юрий Стрехнин - Избранное в двух томах. Том I
Как угадаешь? Володька, сын, под одной крышей со мной, а и то попробуй разберись со всей ясностью, что творится в его семнадцатилетней голове.
Но предвидеть надо стараться все. Такова наша работа. Тонкая. Недаром политической называется.
Я свою работу люблю. В чем-то она сродни работе ваятеля. Но ваятель мнет глину или бьет молотком по зубилу. А в нашем деле секрет успеха как раз в обратном — в том, чтобы не мять и не бить. Наше искусство — уметь воздействовать на характеры без суеты, не по-пожарному. Семя прорастает всегда постепенно. И нужны подходящая почва, тепло, влага, свет. А за росток дергать, чтобы скорее росло, — что ж, так только росток повредить можно. Мы же, случается, дергаем за росток в нетерпении. Ради «галочки» в плане. Или же ради быстрейшего собственного успокоения. Ну, это особый разговор…
А то, что еще на прошлой неделе у нас некоторая суета началась, в общем-то в порядке вещей. Дело не только в ответственности. Каждому хочется, чтобы дивизия отличилась, когда начнутся учения. Это ведь постоянно у нас в душе. «Дивизионный патриотизм», как однажды полушутя определил наш комдив Николай Николаевич Порываев. А что ж? Определение точное. Патриотизм — понятие высокое, но самая первая его ступенька не вообще где-то, а непосредственно там, где наши корни, где вся повседневность наша, где мы общим делом друг с другом накоротко связаны.
Да что это я, вроде с самим собой разъяснительную работу провожу?
Почему-то сегодня у меня мысли вразброд. Наверное, с непривычки — вдруг такая уйма свободного времени! Сколько еще продлится мое вынужденное безделье? Конечно, не стану ждать милостей от медицины. Почувствую себя получше — встану. Но пока… Даже за столом посидеть не получается, хотя вот он — в двух шагах, у окна. Обычно не так-то много времени остается, чтобы поработать за ним. А сейчас и времени гора, да не посидишь. Досадно!.. Лекцию бы подготовить, уже месяц собираюсь, все руки не доходят. А материалы давно подобраны, вон книжки стопочкой на углу стола лежат.
Отдышусь — засяду.
Впрочем, если отдышусь, не стану же отсиживаться в домашнем кабинете. Пойду к себе в политотдел. А еще лучше — вызову свой газик и махну куда-нибудь в полк.
И надо же — как неожиданно меня прихватило! Впрочем, неприятности обычно и приходят неожиданно. Вот радости — другое дело. Мы их всегда ждем, добиваемся. Нечаянная радость — явление довольно редкое. Огорчения же сваливаются сами. И чем неожиданнее сваливаются, тем больней ударяют.
Третьего дня и предположить не мог, что так прочно займу позицию на домашнем диване. День был колготной, как и предыдущие, весь его я провел на ногах: с утра поездка к артиллеристам, на партийный актив — вопрос важный, подготовка к летней учебе, хотелось побыть самому. После собрания задержался немного, как водится, обступили, пошел уже неофициальный разговор о разном. Я не могу так — приехал в часть, выступил, поговорил с замполитом, дал ему указания — и ходу. Ведь именно в неофициальном общении больше всего и узнаешь людей.
После партактива поспешил в Дом офицеров, должен был там выступить перед руководителями политзанятий. Еду и чувствую себя препогано. Домой бы… да лечь. Но люди-то собрались. Выступил. А потом едва до дому добрался. Через полчаса Пал Саныч появился — Рина вызвала. Скомандовал грозно: «Лежать, если худшего не хотите!» А что может быть хуже, чем лежать? Пришлось подчиниться. Вот и отлеживаюсь… И побаиваюсь, как бы Пал Саныч меня в пенсионеры не переаттестовал. Впрочем, года его самого поджимают, а на пенсию не хочет. Говорит: «Зачем? В мирное время военным врачам спокойнее любых других живется: солдаты — народ здоровый, обращений мало». Конечно, не из-за этого он продолжает служить, просто привык к армии, а к чему-либо другому привыкать, считает, поздно.
Пал Саныч добрейший человек. Есть в нем что-то от интеллигента старых времен. Про таких людей любил писать Антон Павлович Чехов. Что-то есть… Мягкость душевная, доброта… В наш суровый век эти достоинства порой за недостатки считают. Никому ведь не напишут в характеристике: «добрый». Вот «требовательный» — напишут. Требовательность безусловно необходима. Но фундаментом требовательности всегда должна быть доброта.
Пал Саныч пытается уверить меня, что, если я смирненько вылежу весь установленный им срок, все будет в порядке. Но я-то догадываюсь, что старый эскулап хитрит. Так же, как Рина, как и мое непосредственное начальство — генерал-майор Николай Николаевич Порываев. Вчера он заглянул ко мне, посочувствовал и выразил надежду, что вскоре увидит меня вполне здоровым. Нет сомнения, он от души хочет этого. Как-никак служим вместе уже шестой год, сработались, что называется. Но Пал Саныч, коварный старик, наверняка доложил ему о моих сердечно-сосудистых перспективах. А они уже давно не блестящи. И хочешь не хочешь, а приходится подумывать об увольнении. Пал Саныч мне, конечно, друг, но истина ему дороже, и службу он знает. Я почти уверен, что, как только кончится мое лежание, он представит меня пред очи комиссии. Сейчас он и не заговаривает об этом. Не хочет раньше времени волновать, — дескать, сначала подлечись, дорогой товарищ.
Да, грустновато… Все сейчас делом заняты, а я? Интересно, как сегодня занятия проходят, что в дивизии за день нового? Хоть бы кто-нибудь заехал, рассказал. Можно, конечно, позвонить своим, в политотдел. Но наверное, и сами догадаются.
А за окном мелькают, посверкивая на солнце, капли, сбегающие с сосулек. В открытую форточку тянет прохладным, чистым, удивительно вкусным воздухом — такой бывает лишь ранней весной, в первые солнечные дни, когда начинает таять снег. Здесь в это время воздух особенно приятен. Может быть, оттого, что он напоен дыханием горных снегов и рек, хвойных лесов, что растут по долинам и склонам. За время, что я живу в Закарпатье, я полюбил тут все: разговорчивые ручьи, вприпрыжку бегущие по каменистым россыпям; гущину зарослей в лощинах и ущельях; стройные шпили елей в звездном небе высоко-высоко на вершине, где-нибудь в ночной час; дороги в долинах — сестры рек, повторяющие их извивы. Я полюбил высокие, покатые просторы полонии, покрытые многокилометровыми белыми покровами зимы или зелеными коврами лета. Мне милы и люди, исстари живущие в этих местах, приветливые к нашему брату военному в каждом селе и каждой хате одинаково — украинцы, венгры и швабы, как называют себя здешние немцы, потомки тех, которые переселились сюда в незапамятные времена. Сколько исхожено, изъезжено здесь «по долинам и по взгорьям» за годы моей службы — выходы на учения, марши, выезды в лагеря — днем и ночью, по дорогам и без дорог, в тряском вездепроходном газике или вместе с солдатами в бронетранспортере. Бывало, особенно если ночь и непогода, сетуешь: эх, служба!.. С каким удовольствием отправился бы я сейчас в самый трудный путь, пошел бы на самые утомительные учения.
…Черт возьми! Почему на сердце так беспокойно, тревожно? Казалось бы, чего еще? Лежу дома на самых законных основаниях, знай себе лечись, выполняй медицинские предписания, глотай в установленные часы таблетки. Пал Саныч все время твердит: «Лучшее лекарство — покой». Но ведь покой легко достижим только для равнодушных. Или для тех, кто умеет «отключаться» от всех забот. Я не умею. Мысленно я там, с нашими. Сейчас как раз часы занятий по тактике.
На полях, где идут занятия, наверно, еще лежит снег — подтаявший уже, чуть потемневший, — в нем четко пропечатываются следы колес и гусениц. Я словно слышу, как рокочут моторы, как тукают нестрашные, учебные выстрелы, вижу, как впереди, у края поля, черными броскими столбами встает дым, имитирующий разрывы. Все условно, игра для взрослых. Я играл в эту игру уже сотни раз. Но всегда даже обычные полевые занятия по тактике немножко да кажутся мне настоящей войной. Может быть, потому, что мысль о войне всегда живет в нас — глубоко внутри, подспудно, но живет. И не только потому, что мы — военные, что у нас в крови — быть всегда готовыми к войне. И не только потому, что минувшая война, сколько бы ни прошло лет, не уходит из нашей памяти — она уйдет из нее только с нами.
Обычные полевые занятия, а тем более учения, кажутся настоящей войной… Не всем, конечно. Кое для кого — это только служба, условность, игра. А надо, чтобы это ощущение настоящей войны было у каждого. Надо, чтоб любой из нас, военных, в такой игре, как серьезный актер, воплощался в образ. В свой собственный образ — в той обстановке, в которой, не дай бог, придется действовать. Все мы — потенциальные актеры театра военных действий. Театра, драматичнее которого нет и не может быть. Театра трагедийного. В прежние времена в нем бывали и участники, и зрители, сцена была отделена от зала. В будущем, если он начнет свои грозные спектакли, сценой для них явится вся планета, в этом театре не останется зрителей — все будут участниками. Ну, а мы пока репетируем свои роли… Вот только я на сегодняшний день оказался за сценой.
