Петр Смычагин - Граница за Берлином

— Конечно, заслуженный. Разведчик ведь — глаза и уши полка, — вступился Мартов. — «Языков» они исправно доставляли.

— Сам что ли он за «языками» ходил, — возразил Блашенко. — Он и в разведку за то только попал, что по-немецки где-то раньше научился говорить.

— Ходил и сам, — не уступал Мартов, — даже, говорят, в форму немецкого офицера одевался…

— Вот-вот, — перебил его Коробов, — нарядиться он может. Нагладится, начистится — артист! А уж рассказать-то он сумеет, тоже не хуже артиста, — заключил Коробов и повернулся вниз лицом, уткнувшись в свернутую палатку.

Все замолчали.

— Смотрите! А ведь это «противник» там ползет, — вдруг сказал Мартов, указывая на невысокие холмы.

Мы быстро поднялись и стали всматриваться в даль полигона. Действительно, между невысокими холмами мелькнули два броневика, и за ними, вздымая пыль, быстро скрылся за бугром легкий танк.

— Батюшки, опять война, опять солдату маяться! — комически взвыл Коробов, на диво бесшумно оказавшийся возле нас. Он стоял, приставив к глазам бинокль и указывая на гребешок серого холма. Внимательно присмотревшись, там даже простым глазом можно было обнаружить присутствие «царицы полей». Наш «противник» начал уже окапываться. Ниже гребня холма, растянувшись цепочкой, деловито копошилась пехота.

— А что там за журавли стоят? — спросил Коробов, продолжая изучать местность.

— Для англичан они были страшными журавлями, — пояснил Блашенко. — Это катапульты. С них гитлеровцы запускали свои самолеты-снаряды на Лондон.

— О-о! — протянул Коробов. — А на вид так себе, чепуха, штучки… На строительные краны похожи.

Блашенко вернулся к разостланной плащ-палатке и лег на нее. Мы с Мартовым последовали его примеру.

— Воздух! — во все горло закричал Коробов, но никто не двинулся с места. Гражданский самолет шел стороной на большой высоте, не имея никакого отношения к нам.

Скоро был отдан приказ, и, мы, наконец, двинулись на позиции.

Началось сооружение долговременной обороны по всем правилам инженерного искусства. Солдаты, раздевшись по пояс, копали окопы и старательно их маскировали.

Вскоре появилась настоящая передовая линия обороны с дотами и блиндажами. В тылу возводилась вторая линия, а еще дальше — третья.

В одну из «фронтовых» ночей мы с Мартовым, обойдя посты, вылезли за тыльную стенку траншей и, развалясь на траве, закурили.

— Кто там наверху курит? Марш в траншею! — послышался сердитый голос Блашенко. Пришлось спуститься и покурить внизу. Но нам хотелось продолжить удовольствие, и, бросив окурки, мы снова вылезли на траву против нашего блиндажа.

Кое-где вздымались в воздух ракеты, и выхваченный из темноты рельеф полигона казался очень похожим на тактический макет в учебном кабинете. Изредка слышались отдельные выстрелы из винтовок и короткие автоматные очереди — внешне все, как на фронте, только нет ощущения настоящей подстерегающей опасности.

Мы молча лежали и с удовольствием вдыхали свежий воздух, глядели в бездонную пучину черного неба, усеянного множеством звезд. А мысли уносились далеко-далеко, в родную уральскую деревню.

Теперь там не глубокая ночь, а пятый час утра. Деревня просыпается. Женщины, подоив коров, гонят их на окраину деревни. Стадо собирается у пруда, над которым клубится пар. Облако пара, молочно-белое у воды, начинает розоветь сверху от зари, разлившейся над бором. Утки, проснувшись в камышах, под покровом тумана безбоязненно выплывают на середину пруда и громко крякают.

На колхозном дворе сейчас много людей, и двор похож на муравейник. Слышатся голоса ребят и звонкие, задорные — девчат. Наших девушек! И где-то среди них — она…

Короче говоря, в мыслях и в сердце было то, что называется тоской по родине.

Вдруг метрах в двадцати от нас послышался тревожный вскрик и потом шепот.

Я успел разобрать только:

— Спа-акойно, милейший!

В этих словах и голосе улавливалось что-то очень знакомое, но вспоминать было некогда.

Мы вскочили, как по команде. Приглушенный шум напряженной возни быстро удалялся в сторону «противника». Из ближней ячейки застрочил пулемет, сверкнул луч карманного фонаря, и почти одновременно в воздухе зажглась ракета. Я перепрыгнул через окоп и, не чувствуя под собой ног, понесся к группе людей, удалявшихся от линии наших траншей. Я еще успел расслышать, как Мартов приказывал кому-то в траншее:

— За мной! Быстро!

Ракета погасла, и я свернул немного влево, чтобы опередить этих людей и преградить им путь. Не знаю, как я оказался впереди бегущих, по понял, что задержать их не хватит сил. Люди, заметив меня, взяли еще левее. С криком: «Стой!» я выстрелил вверх и ринулся на них. Через мгновение меня подмяли, и я оказался в самом низу свалки. Сцепившись клубком, люди катились по полю. Я старался не только оказаться наверху, но самое главное — задержать группу или хотя бы одного-двух. Послышались голоса подоспевших с Мартовым солдат, и я усилил попытки выбраться наверх. На мне барахтались люди, я задыхался.

— Где Михаил? — раздался громовой голос оказавшегося тут же Коробова. Упершись в землю каблуками, я выгнулся мостиком и крепко обхватил лежавшего на мне человека. В самое лицо пахнуло чье-то горячее дыхание, и опять знакомые слова:

— Спокойно, милейший, спа-акойно!

Еще одно резкое движение — и я наверху.

— Миша, жив! Го-го-го-го! — хохотал Коробов.

Четверо разведчиков сбежали, а трое — офицер и два солдата — были в наших руках. На обратном пути мы нашли человека в мешке. Коробов развязал мешок и вытряхнул из него Соловьева.

— Эх, несчастный! Спать поменьше надо.

— Я не спал, — пискляво оправдывался Соловьев. — Только отвернулся, а они сразу — цап! Да еще и рот завязали и руки…

В это время снова взвилась в черном небе ослепительная ракета. Я взглянул на пленника, шагавшего рядом, и был поражен.

— Так это вы, капитан Горобский? — еле нашелся я.

— Да я, капитан, — ответил он каким-то глухим, надорванным голосом.

— Горобский! — вырвалось почти одновременно у Мартова и Коробова, шедших сзади.

— А мы думали, что вы давно дома! Вы же домой уехали?

— Думать никому не запретишь, — мрачно и нехотя ответил он. — Бывает и не так, как думаешь.

Мы подошли к траншее и, спустившись в нее, вошли в блиндаж.

— Ба! Знакомые все лица! — воскликнул Блашенко, увидев Горобского. — Ты-то зачем здесь, капитан?

Горобский прошел в дальний угол землянки, сильно припадая на левую ногу.

— Приветствовать по-армейски не имею права. Как видишь, ваши гвардейцы лишили меня ремня и оружия и попортили форму, — проговорил Горобский, подал Блашенко руку и присел на патронный ящик. — Особенно постарался Грошев. Не ожидал я от него такой прыти: с виду кажется слишком интеллигентным для такой черной работы.

— А ногу тебе тоже они попортили?

— Нет, нога сама собой. Если бы не эта проклятая нога, не видать бы вам вашего Соловьева.

— Тоже нашли кого тащить! — вставил Коробов, — Вы бы Земельного утащили или Таранчика.

— Нет, ты расскажи сначала, почему ты не дома и почему воруешь своих солдат?

— Это что, допрос?

— А ты как думал? Наш офицер оказался в рядах противника, пытался стащить нашего солдата, да еще чтоб не допрашивали? — улыбнулся Блашенко.

— Добро, повинуюсь, герр оберлёйтнант. Давай для начала закурим, потом расскажу все по порядку. — Вставив сигарету в наборный мундштук и жадно затянувшись, Горобский продолжал:

— Все проще простого. На грех, говорят, мастера нет. Не успел я доехать до Берлина, как начала здорово беспокоить эта злосчастная нога. Распухла и ломота была нестерпимая. Черт знает, может, от раны, а может, ревматизм. Словом, пришлось завернуть в госпиталь, а пока там лежал, время шло, и на границе придрались к пропуску — не пустили. Потом все ушли из города. Я отправился на поиски. Долго не мог вас разыскать, случайно попал в стан «недругов» и так временно оказался вашим «противником». Как видите, все очень просто.

— Просто-то оно, конечно, просто, но я бы на твоем месте, — возразил Блашенко, — и не подумал о госпитале. Ползком бы дополз, на боку докатился. Только мертвого меня могли вернуть.

— Ну, это еще проверить надо…

— Нечего проверять. Только бы отпустили… Остается поздравить тебя с благополучным возвращением из отпуска, — съязвил Блашенко.

На шатком столике, сооруженном на пустых ящиках из-под боеприпасов, светился пугливый огонек плошки. Лицо Горобского было мрачно и казалось злым. Весь он поблек, осунулся, и вид его пробуждал во мне горячее сочувствие.

В самом деле, после стольких трудных лет человеку выпало счастье побывать дома, он был уже на пути к цели, а вот поди же, какое несчастье.