Яков Айзенштат - Записки секретаря военного трибунала.
Нельзя было часто применять и примечание 2 к статье 28 Уголовного кодекса в редакции 1926 года, позволяющее отсрочить исполнение приговора до окончания военных действий с направлением осужденного на фронт, ибо членовредитель становился непригоден для дальнейшего несения военной службы. Поэтому членовредителя ждал расстрел, чаще всего перед строем товарищей по оружию. Командованию казалось, что такие показательные расстрелы приведут к сокращению членовредительства.
Расстрелы членовредителей ширились, но ширилось и число «самострелов» и по-прежнему топорами рубили себе пальцы. Смертные приговоры их не останавливали. Тысячи солдат пытались спасти свою жизнь таким путем, ибо «членовредители» всегда надеялись избежать разоблачения и трибунальского наказания.
Фабрикация политических обвинений
Военные трибуналы на фронте и в прифронтовых городах и селах рассматривали много дел, которые по существу носили политический характер.
Многие из этих дел содержали справедливые, а не сфабрикованные обвинения. На фронте это были, например, дела о лицах, пытавшихся перейти на сторону противника. В освобожденных от немецкой оккупации городах и селах это были дела о лицах, вступивших на путь сотрудничества с оккупантами, дела по обвинению старост, бургомистров, полицейских, жандармов. Но наряду с этими делами, когда военные трибуналы осуществляли карательную, но справедливую роль, в военные трибуналы поступало много дел, в которых политические обвинения были сфабрикованы.
На фронте такие дела фабриковались особыми отделами, органами фронтовой контрразведки «СМЕРШ». При фабрикации таких дел особисты и смершевцы следовали традициям следователей, подвизавшихся в 1937 и 1938 годах.
Наиболее частым обвинением было обвинение в восхвалении на фронте немецкой военной техники, что расценивалось как пораженческие настроения и антисоветская агитация. Эти действия квалифицировались по статье 58–10 Уголовного кодекса РСФСР в редакции 1926 года. Она предусматривала пропаганду или агитацию, содержащую призыв к свержению, подрыву или ослаблению советской власти или к совершению отдельных контрреволюционных преступлений, а равно распространение, изготовление или хранение литературы того же содержания. В военной обстановке или в местностях, объявленных на военном положении, наказанием по этой статье был расстрел и лишь при смягчающих обстоятельствах — лишение свободы.
Среди солдат и офицеров на фронте часто велись разговоры о высоком качестве немецких самолетов-разведчиков типа «фоке-вульф». Их обычно называли «рама». После того как над позициями наших войск пролетала «рама» и фиксировала их расположение, в воздухе появлялись немецкие самолеты-штурмовики, истребители и бомбардировщики. В советской авиации самолета, подобного «фоке-вульф», тогда не было, и вообще превосходство немецкой авиации в 1941 и 1942 годах было очевидным. Велись разговоры и о превосходстве немецких танков типа «тигр», о том, что в наших войсках не было в начальный период войны автоматов, не хватало винтовок, что появившееся на вооружении армии противотанковое ружье весьма громоздкое и тяжелое, неудобное в обращении.
Все эти разговоры велись солдатами и офицерами, обеспокоенными поражениями советской армии. В большинстве случаев не было никакого антисоветского умысла. Квалификация этих разговоров как антисоветской агитации осуществлялась фронтовыми особистами и смершевцами лишь для того, чтобы продемонстрировать перед начальством активность и бдительность. Когда такие дела попадали в военные трибуналы, то и там справедливого разрешения их ожидать было трудно, оправдательные приговоры были чрезвычайно редки; члены военных трибуналов либо боялись не угодить особому отделу или отделу «СМЕРШ», либо хотели показать свою непримиримость в борьбе с «антисоветчиками». В результате гибли честные люди и среди них были такие, что и вовсе не высказывались о немецкой технике: такие высказывания им приписывали доносчики, сотрудничавшие с особистами или смершевцами и выполнявшие их грязные поручения. Они и выступали свидетелями по этим делам при их рассмотрении в военных трибуналах.
В прифронтовых городах и селах в военных трибуналах было полно дел о лицах, сотрудничавших с оккупантами и действительно виновных в карательной деятельности. Но среди этих дел попадались и дела, по которым политические обвинения были сфабрикованы. Иногда такие дела фабриковались местными следственными органами, входившими в Министерство внутренних дел СССР; иногда армейскими особыми отделами и отделами «СМЕРШ», которые не только в войсках, но и в прифронтовых населенных пунктах чувствовали себя полными хозяевами.
Часто такие дела возникали по доносу лиц, которые по своим личным соображениям хотели, чтобы тот, на кого они доносят, был изолирован. Ведь и в довоенное время, в период репрессий 1937 и 1938 годов, доносы такого рода широко практиковались, ибо в обстановке тех лет каждый доносчик мог рассчитывать на успех.
Запомнилось дело, рассмотренное в военном трибунале Армавирского гарнизона в 1943 году. Житель Армавира Кривошеин обвинялся в том, что, якобы, в период семимесячной немецкой оккупации он занимался антисоветской агитацией и склонял других к сотрудничеству с немецким военным командованием и начальником армавирской полиции, бывшим экономистом райисполкома Сосновским.
Еще до рассмотрения дела в нашем военном трибунале я и мой коллега по работе военный юрист Валерий Николаевич Берловский, служивший так же, как и я, секретарем, ознакомились с делом по обвинению Кривошеина. При этом Берловский и я пришли к выводу, что обвинение против Кривошеина сфабриковано, и лицом, по доносу которого Кривошеина арестовали и предали суду, была его жена. Свои соображения по этому поводу мы изложили Председателю военного трибунала Армавирского гарнизона майору юстиции Сазоновичу и членам трибунала.
При рассмотрении дела в судебном заседании трибунала наши предположения подтвердились. Выяснилось, что гражданка Кривошеина, жена обвиняемого, давно тяготилась браком с ним, часто ему изменяла и решила избавиться от этого брака таким своеобразным путем. Все ее дальнейшие жизненные планы были связаны с тем, что муж будет арестован, изолирован и осужден, а она своим доносом заслужит расположение соответствующих советских органов. Военный трибунал вынес определение о направлении дела в отношении Кривошеина на доследование и о привлечении к уголовной ответственности его жены. В отношении нее была избрана мера пресечения в виде содержания под стражей, и она была арестована в зале суда.
Военный трибунал Армавирского гарнизона не располагал помещением для содержания арестованных. Город был в значительной степени разрушен военными действиями и бомбежки продолжались. Трибунал располагался в небольшом особняке. Арестованные, а их доставляли в трибунал каждый день человек 15–20, находились весь день во дворе особняка под охраной солдат. Вот в эту группу арестованных и попала Кривошеина. Надо было видеть эту женщину через несколько часов после того, как она была арестована и попала на трибунальский двор под охрану солдат.
«Рад бы говорить, не могу»
Военный трибунал 12-ой армии на Украине, в Донбассе, в городе Кадиевка (тогда этот город назывался Серго), в 1942 году рассматривал абсолютно необычное дело. В этом судебном процессе я участвовал в качестве секретаря Военного трибунала и помню все подробности. Судебное рассмотрение всегда построено так, что всё в суре должно всеми участниками процесса произноситься вслух. В этом же деле, всё делалось молча, всё писалось на бумаге. Писал председательствующий — председатель Военного трибунала 12-ой армии военный юрист 1-го ранга Трофимчук, писал прокурор, обвиняемый, эксперты. Все обменивались записками, а не словами.
Что же это за дело? Почему такая редкостная необычная процедура ведения судебного заседания?
Молодой солдат украинец Лялько был легко ранен и контужен. Ранение было получено в мизинец на левой руке. Он понимал, что вскоре опять окажется на передовых позициях. В это время в Донбассе шли упорные бои. Лялько, оказавшись в госпитале, знаками объяснил, что в результате контузии лишился возможности говорить и слышать. Врачи госпиталя обратили внимание на то, что учетная карточка раненого или, как она называлась, «карточка передового района», с которой он прибыл в госпиталь, была заполнена с его слов, т. е., что после контузии он говорил и слышал. Врачи в госпитале сделали ему укол. Он потерял контроль над своим сознанием, и во сне стал ругаться матом. Врачи решили, что Лялько симулирует глухонемоту, чтобы избежать возвращения в свою воинскую часть, находившуюся на боевых позициях.
Материал о поведении Лялько был передан для расследования в Военную прокуратуру 12-й армии. Он попал к военному следователю Довжику, моему однокашнику по московскому юридическому институту, а в послевоенные годы коллеге по московской адвокатуре. По делу была назначена медицинская экспертиза в составе хирурга, отоляринголога и невропатолога. Эксперты в своем заключении написали, что все органы слуха и речи у Лялько в полном порядке и что он не говорит и делает вид, что не слышит только потому, что решил симулировать глухонемоту и уклониться от исполнения своего воинского долга. Лялько же в ответ на все вопросы, которые к нему обращались в письменном виде, писал на листах бумаги: «Рад бы говорить, не могу». Когда Лялько допрашивали в помещении военной прокуратуры 12-ой армии, к нему было привлечено внимание многих. Иногда кто-то подходил к нему сзади, внезапно ударял в ладоши и он будто бы вздрагивал. Работники Военной прокуратуры были убеждены, что Лялько симулянт. Они говорили: «его будут расстреливать, он все равно не заговорит». И все же оставались сомнения.
