Алим Кешоков - Долина белых ягнят
Апчара и правда начала помогать. В фанерный ящик она укладывала груши из отцовского сада и посылала в Москву. Альбиян получал посылки, но груши успевали попортиться в дороге. Можно было выбрасывать их, не открывая ящика, не глядя.
Конечно, об этом Альбиян домой не писал. Напротив, благодарил, расхваливал вкус, аромат, обещал Апчаре привезти что-нибудь из Москвы.
Апчара старалась. Она пекла кукурузные чуреки и тоже упаковывала их в фанерные посылочные ящики. Чуреки не гнили, подобно грушам. Они обрастали зеленым пухом плесени и затвердевали до крепости хорошего речного булыжника.
И опять Альбиян хвалил в письмах вкус чуреков, но все чаще и настойчивее напоминал, что слишком уж Апчара заботится о нем. Видимо, это мешает ей учить уроки и помогать матери по хозяйству.
А еще Апчара вкладывала в конверты, к длинным письмам своим, лепестки любимых цветов, листочки с садовых деревьев, а однажды положила даже пятирублевую бумажку.
В школе за хорошую учебу ее премировали сандалиями. Но сандалии почему-то выдали мужские, пришлось их продать. Из вырученных денег она отослала пятерку брату, а на остатки купила матери чувяки: Хабиба два раза в день ходила за водой, а вода далеко. Да еще приходилось ей носить зерно на мельницу. А кто сосчитает, сколько километров накружишь за день по дому? Апчаре не давала дотронуться ни до воды, ни до дров: «Твое дело книжки, учебники. Твой брат черпает зерна знания прямо из амбара, а тебе приходится по зернышку подбирать на току. Учись, приедет Альбиян, удивишь его. Скажет, откуда сестра набрала столько знаний?»
Апчара засиживалась допоздна около тусклой керосиновой лампы, стекло у которой походило больше на латаную-перелатаную железную трубу на кирпичном заводе. Но как бы ни засиживалась Апчара, она успевала выспаться и набраться сил. В школу приходила веселая, бодрая, с розовыми от мороза щеками.
Однажды кто-то сказал на школьном собрании: «Боевая наша Апчара». Слова как слова. Но привились и сделались вроде прозвища. «А что скажет боевая наша Апчара?» «А почему не пришла в школу боевая наша Апчара? Не заболела ли?»
Апчара сидела на одной парте с Азизой, которую следовало бы прозвать Застенчивой, если не Тихоней. Но девочки подружились. Друг без друга никуда, два орленка в одном гнезде. Выглядывали из-за парты, как черноголовые костяные газыри выглядывают из своих гнезд на черкеске. Особенно если обе подружки нагнутся, загородятся крышкой парты, чтобы прыснуть над мальчишками, когда те растеряются у доски.
Аслануко, без которого не обходится ни один концерт самодеятельности, сочинил да сам же и спел на мотив «Яблочка»:
Эх, чарочка —Вино красное,АпчарочкаОгнеопасная!
Парень бросил школу, ушел на курсы шоферов, потом в армию, а нелепая песенка его прижилась в школе. Апчара сердилась, когда пели частушку, но разве всем запретишь?
Но потом как-то сразу, сама собой затихла озорная песенка (уж лучше бы пели каждый день без перерыва). Черная тень войны набежала на аул и на школу. Учеников то и дело отрывали от уроков и увозили на строительство оборонительных сооружений. Стало им не до чарочки — Апчарочки. Отстала песенка и осталась там, в довоенном времени.
Недавно Апчару повесткой вызвали в райком комсомола. Секретарем там Чока — тайный воздыхатель. Не зовет ли он ее на свидание? Мать узнает, разговоры пойдут. Решила не ходить. Но прислали еще одну повестку: «Явка строго обязательна». Семь километров до соседнего аула — пошла.
Чока встретил Апчару с напускной строгостью, не столько для Апчары, сколько для посторонних. Апчара сначала обиделась за холодный прием, потом разглядела, что Чока все тот же, ему только скажи — прыгнет ради нее со скалы, бросится в воду, кинется в огонь. Любит. Что хочешь с ним, то и делай.
Апчара вернулась домой поздно вечером и прямо от порога ошарашила Хабибу:
— Ну вот, не брать мне зерен ни в амбаре, ни на току. Кончилась моя школа.
— Замуж идешь? — всплеснула руками Хабиба.
— Какой там муж! Создается молодежная ферма. А меня назначили заведующей.
— И ты согласилась?
— Война прикажет — косы обрежешь.
Хабибу утешало немного, что не одна Апчара бросает школу. Все ученики, особенно старшеклассники, — кто куда. Но не могла взять в толк старая женщина, как это девчонки, школьницы, будут управляться с коровами. До коровьего вымени никогда не дотрагивались. А тут и доить, и кормить, и ставить корову под быка, потом… как его называют… обсеменение. Девичье ли это дело? А потом телятки пойдут, молодняк. Ухаживать надо. Ну, война так война.
— А мы там и заниматься будем, — говорила Апчара, собирая и укладывая в сумку учебники. — Учителя с нами будут. Занятия на лугу, на свежем воздухе. Кругом аромат цветов. Разве плохо? Жалко только, в армии Аслануко.
— Как такого безусого взяли в армию?
— Там усы не нужны. Стреляй, и все. Аслануко поэт. Песенки сочиняет. Он и обо мне сочинил. Хочешь, прочитаю?
Хабиба насторожилась. Каждый кабардинец знает, что если о ком-либо сложена песня, то, значит, этот человек или удивил всех своим подвигом, проявил мужество, героизм, или, наоборот, опозорил себя в глазах людей и стал посмешищем. Апчара не совершила никакого подвига, это Хабиба знала доподлинно. Значит, остается позор, о котором сразу можно и не узнать. Родные всегда узнают последними.
— Что же за песня о тебе? Чем ты ее заслужила?
— Ничем. Просто он сочинил, и все. Вот послушай.
Апчара встала в надлежащую позу и прочитала не очень складное, на слух Хабибы, стихотворение. Кончалось оно такими словами:
Отстояв страну и сняв винтовку, ранец,Я вернусь в аул под гомон детворы.«Кабардинку» я спляшу — победный танец,Как пляшут чертики в глазах у Апчары.
Хабиба успокоилась. Ни подвига, ни позора нет.
— Ну как?
Апчаре не столько было важно, как мать оценит стихотворение, сколько сам факт, что о ней пишут стихи.
Хабиба махнула рукой.
— Колеса арбы, если их не помазать колесной мазью, наскрипывают такие же песенки.
Хабиба принялась за привычные дела. Пошла в курятник, сняла с куриных гнезд три яйца, наколола дров. Уже садясь около очага разводить огонь, она подвела итоги всему, что, как видно, думала о своей дочке:
— А что, если бы ты родилась мальчишкой? Клянусь аллахом, аул не знал бы покоя ни днем, ни ночью.
Апчара давно сидела за своим столом и что-то писала, а мать все еще продолжала разговаривать вслух:
— Ты бы перепутала папахи всем парням. Дело не кончилось бы без крови. «Чертики в глазах Апчары». А что в них хорошего, в чертиках. Чертики — значит озорство. Для озорства большого ума не надо. Разве до озорства теперь твоему брату, которого взяли в Нацдивизию? Да оседлает он коня седлом благополучия! Мостом через пропасть лечь мне на его пути! А тут еще этот Чока своим велосипедом целую дорогу к нам наездил. Но скоро он узнает, что не туда крутит колеса велосипеда.
Апчара оторвалась от своего писания и насторожилась.
— Парень называется. Ни очага, ни бровей! О таких говорят: ни коня вести, ни ягнят пасти. Кто только за такого парня замуж пойдет. Да и брат не захочет с ним породниться. Был бы он как другие, и его бы взяли в Нацдивизию. Всех взяли, а его нет. Если ты недостоин носить оружие, ты недостоин иметь и жену.
— О чем ты там говоришь, Биба? — Так Апчара ласкательно звала свою мать. — О чьей жене ты хлопочешь? Теперь война. Разве время думать о свадьбах?
Но Хабиба уже разошлась, и остановить ее было трудно. Слова дочери она пропустила мимо ушей.
— Всадник на велосипеде! Велосипедный джигит! Хорош жених! Он и за тобой приедет не на фаэтоне, а на своей двухколесной штуке, похожей на скелет осла. Знаю я Чоку, вижу насквозь. Сидит наверху в комсомоле и выглядывает хорошеньких комсомолок во всех аулах. А вместо патронов — карандаши. Твой брат Альбиян, да прикроет его аллах своей ладонью от вражеских пуль, скоро покинет молодую жену и ребенка и уедет на фронт. Был бы Чока достоин жены, и его одели бы в военную форму.
Апчара взорвалась наконец:
— Если хочешь знать, Чоку брали в Нацдивизию, как и нашего Альбияна. Но кто-то должен остаться в целом районе с папахой на голове. Вот его и оставили. Он секретарь районного комитета комсомола…
— Ну и сидел бы там в своем комсомоле, не крутил бы велосипед.
— Он же из нашего аула. Поэтому приезжает иногда.
Хабиба гнула свое.
— Рано тебе думать о свадьбе, рано!
— А сама-то? Выскочила в шестнадцать лет!
Хабиба выронила балагу, большую деревянную ложку, в огонь. Апчара спохватилась, но поздно. Пущенную стрелу уже не догонишь, не перехватишь.
