Бернард Ньюмен - Шпион
Успешный показ пьесы завершился в конце июня 1914 года. Я решил, что заслужил себе отпуск. Мой менеджер пообещал мне хорошую роль в новой пьесе, которую собирались ставить в сентябре. В перерыве я решил с братом отправиться к нашим родственникам в Эльзас. Оттуда мы поехали в Шварцвальд, чтобы снова встретиться с нашими кузенами (которые уже не раз переезжали) из Бадена. Это было чудесное время, как мы и ожидали. Мы почти потеряли связь с Англией, путешествуя пешком по долинам Шварцвальда, затем возвращаясь в сосновые леса Вогез. Так длилось, кажется, до 29 июля, когда один из моих дядьев упомянул в разговоре о серьезном обострении обстановки в Европе, грозящем скорой войной. Удивленные, мы схватили газеты и узнали об австрийском ультиматуме Сербии. Нас это удивило, потому что последние статьи, которые нам довелось читать, вовсе не предвещали ничего опасного — на самом деле, сообщения об убийстве эрцгерцога Фердинанда сопровождались на удивление короткими комментариями. Два или три дня спустя мы почувствовали накопившуюся в атмосфере тревогу, и когда 1 августа один из моих кузенов получил мобилизационную повестку, мы пожали ему руку, пожелали удачи и направились по кратчайшей дороге во Францию, на ближайшую дружественную территорию. Ведь мы хорошо знали — как знал и любой разумный человек — что если Германия и Франция будут воевать друг с другом, Англия выступит на стороне французов.
Возвращение в Лондон заняло два дня, потому что мобилизация уже начала воздействовать на работу французских железных дорог. Через день после нашего прибытия в Лондон, Англия объявила Германии войну.
Я очень хорошо запомнил следующий день. Я был молод, активен и здоров и, как сотни тысяч таких же людей, страстно желал оказаться в гуще боя. Боялся я только одного — как и тысячи других — что война закончится до того, как я попаду на фронт. Следует вспомнить, что в те дни лорд Горацио Китченер был единственным человеком, думавшим о том, что война продлится не менее трех лет. Большинство из нас были уверены, что она закончится через шесть недель. Я как раз ожидал знаменитого призыва первой сотни тысяч новобранцев. Сначала я намеревался немедленно вступить в армию, но, подумав, отказался от этой идеи по причинам, которые я уже назвал. Я не собирался тратить время на монотонную муштру в казармах, пока другие солдаты воюют во Франции. Я не хотел оказаться одним из тех людей, которым останется лишь приветствовать возвращавшихся с фронта героев. Может быть, мой актерский опыт требовал некоторой лести. Итак, вечером 5 августа 1914 года я отправился в гости к моему старому другу по Кембриджу Уиллоби Мэйсону. Я обратился к нему, потому что он был человеком с живым воображением и, кроме того, работал сейчас в Министерстве иностранных дел, потому, как минимум, он должен был знать побольше меня.
Я нашел его в том же состоянии духа, что и у меня самого. Он был уверен, что война закончится раньше, чем мы попадем на нее. Но, как я и предполагал, у него были кое-какие идеи. Он вспомнил, что другой наш однокашник по Кембриджу выдержал самый строгий экзамен в мире — экзамен на поступление в первое отделение гражданской службы (лично я в свое время от этого экзамена в страхе уклонился) — и теперь служит в Военном министерстве. Мы немедленно позвонили Баркли, спросили его, что происходит, и каким образом мы могли бы поскорее попасть на службу в Экспедиционный корпус, который, как мы знали, как раз сейчас отправлялся во Францию.
Баркли был славным малым. В данный момент он ничего не мог нам рассказать, так как положение менялось прямо на глазах. Зато он пообещал дать нам знать, как только что-то выяснит, и сдержал слово. Два дня спустя он позвонил и сказал, что перспективы отправиться на фронт в рядах кавалерийского полка, для таких неподготовленных людей, как мы, к тому же надменно пренебрегших обучением в тренировочном лагере для офицеров-резервистов, равняются нулю, зато люди с головой на плечах, умеющие ездить на мотоцикле, очень нужны в качестве фронтовых связных. Это нам вполне нравилось.
Мэйсон и я уже много лет с удовольствием ездили на мотоциклах, Мы тут же двинулись к Старому Скотланд-Ярду, где был вербовочный пункт. Там стояла огромная толпа, все хотели поступить на службу в разные рода войск. Протолкнувшись сквозь толпу, мы пробились к сержанту-вербовщику и, дав ему неплохие чаевые, смогли попасть вне очереди к офицеру, занимавшемуся набором добровольцев. Спустя годы мы с Мэйсоном часто смеялись над собой, вспоминая, как давали взятку сержанту ради того, чтобы попасть в армию!
Во всяком случае, наша информация оказалась правильной. Посыльные-мотоциклисты были срочно нужны, и большая их часть должна была отправиться вместе с основными войсками. Офицер осмотрел нас с ног до головы, и, немного подумав, остался вполне нами доволен. Нам следовало пройти проверку умения водить мотоцикл, но для нас это не представило бы труда. На следующее утро нас направили в Олдершот, а через день мы приняли присягу как солдаты Армии Его Величества. Таким образом, Мэйсон и я попали в ряды Королевского инженерного корпуса и безмерно гордились сине-белыми повязками войск связи, повязанными на наших рукавах.
Я не буду описывать нашу жизнь мотоциклистов-посыльных в первые недели войны. Это была бы интересная история, но один из наших сослуживцев уже рассказал ее. [7] Возможно, это была самая замечательная часть жизни на войне. В ней было много возбуждающего волнения и как раз достаточно риска, чтобы возбудить аппетит без той нудной однообразной работы, которая является неотъемлемой частью судьбы пехотинца на войне. Однако я расскажу о двух случаях, которые хотя и не особо были связаны со службой посыльного-мотоциклиста, зато оказали влияние на мою последующую карьеру.
Первый случай произошел как раз в день нашего прибытия. Наш транспорт стоял бортом вдоль дока в Гавре. Царило очевидное замешательство, когда кони и повозки нашей бригады выгружались с корабля. Наш начальник оперативно-разведывательного отдела бригады руководил выгрузкой, и ему ужасно мешало то обстоятельство, что он совсем забыл французский язык, который когда-то очень давно учил в школе, но с тех пор им не пользовался. Даже сейчас он, вероятно, смог бы на французском попросить ручку у тетушки местного садовника, но никак не мог сказать дюжине французских чернорабочих, чтобы те пошевеливались и оттащили эти чертовы пустые повозки с пирса. Я поспешил ему на помощь. Возможно, если бы я был профессиональным военным, то никогда не осмелился бы даже приблизиться к такому высокопоставленному офицеру, как начальник оперативно-разведывательного отдела бригады. Но он несколько смущенно обрадовался моему предложению, узнав, что я говорю по-французски. Я выучил французский язык не в школе, а сидя на коленях моей матери. Мои первые фразы были не о тетушках садовника, это были маленькие сказки и детские стишки, с повторения которых я научился говорить еще в раннем детстве. Пока я рос, мой французский язык, благодаря усилиям моей матери, развился до наивысшего уровня, которого, скажу без ложной скромности, может достичь англичанин. Кроме того, во время моих путешествий заграницу я выучил еще много других слов, которым моя мать точно никогда не собиралась бы меня учить. Но именно такие слова мне и понадобились в данной ситуации. Я включил три-четыре крепких выражения в мою первую фразу, и потому эти французы в докерских блузах тут же принялись за работу с тем выражением любопытства в их глазах, которое полностью очаровало начальника оперативно-разведывательного отдела. Я занимался этой работой для него еще несколько часов, а по окончании работ он даже поблагодарил меня! А я ведь был всего-навсего младшим капралом (мне дали мою лычку, конечно, только в качестве “охранной грамоты”), что само по себе удивительно, хотя я тогда был слишком молодым солдатом, чтобы сообразить это.
Второй случай произошел в Ла-Ферте-су-Жуар, где-то недели две спустя. Битва на Марне была в самом разгаре; теперь мы уже не отходили, а наступали. Я прибыл с донесением в штаб бригады как раз в тот момент, когда на деревенскую площадь ввели группу пленных. На площади находилась мэрия, где и размещался штаб. Там был мой старый друг — начальник оперативно-разведывательного отдела бригады. Увидев меня на площади, он окликнул меня. Я поспешил к нему. — Я полагаю, вы говорите по-немецки не хуже, чем по-французски? — спросил он.
Ну, конечно, я знал немецкий, ведь, как я уже упоминал, моя мать считала немецкий своим родным языком. Кроме того, англичанину куда легче выучить на действительно хорошем уровне немецкий язык, нежели французский, и я думаю, что могу заявить (и через несколько месяцев мне пришлось это доказать на практике), что мой немецкий язык ничуть не отличается от языка настоящего немца. Потому я спросил начальника оперативно-разведывательного отдела, чем я мог бы ему помочь. — Я хочу задать этим фрицам целую кучу вопросов, — сказал он достаточно раздраженно. Впрочем, это было понятно, учитывая, сколько работы навалилось на него за последние дни. — Я хочу знать, из какого они полка, из какой дивизии, откуда они, что они пытались делать, когда мы взяли их в плен. У меня десятки вопросов. А все, что я могу их спросить, это фраза “Vo ist seinen regiment?”, которую я взял из словаря, но, черт побери, даже если они и поймут мой вопрос, то я все равно не пойму их ответы.
