Николай Чебаевский - Страшная Мария
Лоток, заторможенный вторым рулевым, уже останавливался, а Марька все никак не могла прийти в себя, все сидела на коленях у Ивана, обнимая его. Опомнилась лишь тогда, когда парни и девки принялись смеяться, донимать ее шутками.
— Гляди-кось, как она к Ванюхе прицепилась!
— Покрепче репья.
— А чего — шепнет слово приворожное на ухо, и конец парню.
Это был уже прямой намек на Марькино колдовство. Побелевшая от испугу, она, услыхав эти слова, разом вспыхнула ягодой-малиной. Рванулась, хотела вскочить на ноги.
Теперь удержал ее за плечи Иван.
К шуткам парней и девок он не прислушивался, намекам не придал никакого значения. В семье солдата не больно верили во всякую чертовщину. Просто он никогда раньше не замечал Марьки, а тут вдруг, вплотную увидев ее широко распахнутые глаза, поразился их густой синеве. А когда Марька вспыхнула жарким румянцем — он удивленно вскинул брови.
Марька не могла похвастаться ни особо правильными чертами лица, ни перламутровыми зубами. Была она скуластенькой, со вздернутым чуточку носом, на щеках уже с февраля высыпали мелкие крапинки веснушек. И губы, пожалуй, толстоваты. Но раскрасневшаяся девушка показалась парню необыкновенно привлекательной. На душе сделалось сразу тепло-тепло.
— Шептать ничего не надо. Я и так чую — сама долюшка на колени ко мне примостилась! — сказал Иван, прижимая Марьку к себе.
Все громко засмеялись, восприняв слова парня как шутку. Марька запунцовела еще больше, вырвалась из рук Ивана, побежала. В растерянности она сбилась с тропки и бежала напрямик по снежной целине. Иван, глядя ей вслед, тоже весело рассмеялся. А ребята и девки опять стали сыпать шуточками.
— Не к Ивановым ли воротам тропочку топчет?
— А может, наоборот? Вдруг Ванюха почнет торить стежку до Марькиных ворот?
Шутки — шутками, только и на самом деле почти так получилось.
Через несколько дней Марька пошла на охоту. Надо было проверить капканы, поставленные дедом Петрованом на волков. Дед занедужил, и Марька решила сходить одна. Начинало пуржить, а если волк попался и уволок капкан за собой вместе с потаском — после метели не найдешь, следа не останется.
Надела Марька широкие подбитые телячьей шкурой лыжи, перекинула берданку через плечо и рано утречком тронулась в путь.
Уследил ее Иван. Только Марька вышла за деревню — догнал.
Сарбинка лежала недалеко от черни, богатой зверьем и дичью. Охотой мужики занимались мало, считали это вроде баловства. Потому, наверное, что летом главным занятием была работа на пашне, на сенокосе, а зимой, кроме ухода за скотом, одни бондарили, другие ладили сани, дуги, лопаты, третьи заготовляли пихтовую ветку, гнали из нее масло. А на охоту ходили только в свободное время да когда донимали волки.
Правда, по осени часто палили по уткам ребята-подростки. Но, достигнув жениховского возраста, они начинали подражать солидным мужикам и уже не торопились зоревать на озерах, протоках и лягах. Девки же, те и вовсе не баловались с ружьями, поскольку всякое баловство им от роду не положено.
Иван прежде, как все парни Сарбинки, насмешничал над Марькой, если попадалась навстречу с ружьем. Теперь же он сказал:
— Дозволь с тобой.
В голосе не слышалось насмешки, наоборот, прозвучала почтительность, вроде спрашивал разрешения проводить с вечерки до дому. Марька переспросила удивленно:
— Со мной? Я ж капканы осматривать.
— Ну и я…
— Ты разве тоже ставил?
— Нет, с тобой хочу. Буран, вишь, начинается, двоим-то веселей.
Девке отправиться вдвоем с парнем на охоту — неслыханное дело! Пересудов потом не оберешься, найдутся охальники, могут и ворота дегтем вымазать. Марька решительно воспротивилась:
— Капканы проверять веселья не требуется. И бурана я не боюсь.
— Гонишь, стало быть, — произнес Иван. И опять без усмешки, с которой парни обычно встречают отказ («Хе, не больно и нуждаюсь!»): — Только зря ты так. Худого я тебе не сделаю.
— Я и не боюсь, — усмехнулась Марька. — Тебе-то, поди, больше боязно.
— С чего это?
— Колдуньей же меня считают.
— Трепотня! Какую-нибудь порчу на меня напускать не за что, зла я тебе не сделал. А к себе приворожишь — так я с охотой согласный.
Капканы проверять с Иваном Марька все-таки не пошла. Но ей было приятно, что парень не чурается ее, радостно стоять с ним вдвоем.
Назавтра Иван явился к дому Марьки с шумной ватагой парней и девок. Девки по его просьбе чуть не силком выволокли Марьку кататься.
На этот раз Иван сел на место заднего рулевого, и девки усадили запунцовевшую Марьку впереди него.
Едва ли у кого-нибудь бывает унылое настроение, когда он мчится с горы на лотке. Марьку же охватил восторг от вихревой скорости, от свиста в ушах. И уж совсем пьянела она, когда на ухабах или крутых поворотах девки взвизгивали, а Иван наклонялся к ней и весело спрашивал:
— Страшно, небось?
Нет, ей не было страшно. Наоборот, она испытывала радостное чувство освобождения, будто не на лотке мчалась, а птицей, вырвавшейся из клетки, летела на вольный простор. Хотя жизнь у Марьки и сложилась так, что с детства довелось познать отчужденность, однако по натуре она не была бирюком. Впервые это проявилось, когда в землянухе у ворот поскотины поселилась цыганка. Руфа знала великое множество песен, тихонько напевала их с утра до вечера. Марька сначала только слушала, запоминала, а однажды осмелилась, подхватила знакомый мотив.
— Ой, милочка, голосок-то у тебя чистый, как ключевая водичка! — обрадовалась цыганка.
С тех пор вечерами они часто пели вместе. Поначалу тихонько, опасливо, а позднее, когда цыганка решила больше не таиться от людей, заливались до полуночи в полный голос.
— А и вправду, вроде как родник открылся. Будто каменюкой был придавлен, а стронули этот камень — он и заструился, — согласился с цыганкой дед Петрован.
Руфа дала Марьке и первые уроки плясок. Как-то лунным вечером, когда дед Петрован остался нянчиться с ребенком, а они пошли на озеро полоскать бельишко, цыганка вдруг закружила Марьку вокруг себя, крикнула подзадоривающе:
— А ну-ка, покажи, легка ли ты на ногу!
Марька, конечно, показать ничего не могла. Тогда цыганка стала отплясывать перед ней. Марька и в пляске оказалась переимчивой, все схватывала на лету.
Но если с помощью Руфы камень, придавивший Марькину натуру, только сдвинулся с места, то теперь Иван будто отшвырнул его прочь. Марька переменилась. Угрюмая замкнутость окончательно исчезла. Девушка словно засветилась, расцвела. И уже не отсиживалась дома, а ходила на вечеринки, на посиделки. И открылась в ней такая резвость, такая душевность, что парни и девки лишь диву давались — откуда что взялось? Вскоре не один Иван, а и другие парни стали заглядываться на нее.
Иван только усмехался. Он видел: Марька никого не замечает, кроме него.
Долгая сибирская зима промелькнула для них быстро. Настало лето. Марька опять сторожила у ворот поскотины, пасла свиней. Но одиночества уже не было, весь мир казался светлым и приветливым.
По весне Иван сказал Марьке, что к Покрову пришлет за ней сватов. На лето он нанялся на золотые прииски, которые находились в тайге, верстах в тридцати от Сарбинки. Решил подзаработать на свадьбу. И дом отцовский требовалось выновить, сделать пристройку.
Впрочем, одиночества не испытывала нынче Марька не только потому, что жила ожиданием свадьбы. Каждое воскресенье Иван появлялся у землянухи. Иногда приезжал на попутных подводах, направлявшихся в волостное село на базар, а чаще приходил пешком.
— Для милого дружка, говорят, семь верст не околица, — шутил он. — А для милой и тридцать не крюк.
4
Однажды в страду на дороге за поскотиной показался беговой ходок с тонкими, сверкающими черным лаком спицами колес, с медными блестящими втулками. Пестерек сплетен из разноцветных прутьев — белых ошкуренных, зеленых тальниковых и темно-коричневых черемуховых.
Дорога за воротами спускалась с крутой горки. Молоденький, тонконогий, весь в яблоках серый жеребчик плохо слушался вожжей, разогнался под уклон, и седок уже напрасно пытался сдержать его. Марька не успела во всю ширь распахнуть ворота. Заднее колесо задело за них втулкой, ходок резко тряхнуло, подбросило, передняя ось соскочила с курка.
Если бы седок бросил вожжи, он остался бы в ходке. Но, сдерживая рысака, он намотал вожжи на руки, и его выдернуло из пестерька. Он не грохнулся пластом на землю, как-то изловчился вскочить на ось передка. Стоя, балансируя на ней, попытался осадить коня. Тот, однако, рванулся в сторону, передок снова подбросило на колдобине, и ловкач сорвался с оси. Да не просто сорвался, а шмякнулся задом о землю, ноги же, удержавшись на передке, задрались вверх. Конь тащил ездока так, что пыль вилась позади.
