Сергей Лойко - Аэропорт
Он иногда сам себе напоминал персонажа с плаката американской морской пехоты из старого анекдота: «Вступай в наши ряды! Путешествуй по свету! Встречай интересных людей! Убивай их!».
Алексей собирался наспех, без особого волнения. Ксюша помогала ему укладывать чемодан, аккуратно пакуя рубашки и брюки. Она недавно снова подкрасила волосы и была почти такой же огненно-рыжей, как двадцать шесть лет назад, когда они однажды случайно встретились, чтобы потом уже не расставаться, веря, что, как в сказке, счастливо доживут вместе до глубокой старости и умрут в один день.
Они вообще мало думали о смерти или болезнях, хотя сердце Алексея уже начинало давать сбои. Врачи утверждали, что особых поводов для беспокойства нет, если вовремя принимать правильные лекарства от аритмии. Он и принимал — и наслаждался жизнью. С ней. А она — с ним.
Если в их семье кто‑то чем‑то и болел, так это всегда выпадало Алексею (а еще было два легких ранения, контузии и два отрезанных пальца — пустяки). Ксюша была сделана словно из стали. Высокая, стройная, спортивная, она бегала на лыжах (когда они еще жили на даче в Москве) и трусцой (в Техасе) всегда быстрее Алексея, благосклонно и терпеливо дожидаясь его на лесных подъемах, поворотах и спусках.
В шестнадцать лет Ксюша уже была мастером спорта по спортивной гимнастике (в СССР это было серьезным спортивным достижением в одном из самых престижных тогда видов спорта).
Потом она ушла в легкую атлетику, бегала и прыгала, потом поступила в химический институт, потом встретила Алексея и посвятила себя ему без остатка...
Однажды, возвращаясь среди ночи с вечеринки, они спускались в длинный подземный переход под Ленинградским проспектом у Ажурного магазина в Москве. Алексей, который сам был сильно подшофе, вдруг сказал Ксюше, что больше не может тащить на себе ее «красивое безжизненное тело».
— Я? П-п-п-пьяная? С-с-смотри!
Ксюша отстранилась от него и пустилась колесом от начала до конца перехода, не обращая внимания на развевающуюся широкую юбку и на туфли на каблуке, ни разу не споткнувшись и не потеряв темпа. Завершая последний пируэт, словно прыгая через коня, она твердо приземлилась на обе ноги и по-балетному развела руки, даже не запыхавшись.
Стояла в конце тоннеля чуть видимая, таким тонким, почти исчезающим силуэтом с рыжим облаком на голове. Они едва добежали до дому, точнее говоря, до постели. Или даже не совсем добежали. Он уже не помнил детали. Помнил, что любил ее без памяти.
Помнил, как они читали друг другу книги вслух, как умирали со смеху, просто катались по полу, когда Алексей театрально, в лицах, пытался читать сцену допроса капитана Миляги в «Приключениях Чонкина» («Их бин арбайтен ин руссиш гестапо»).
Помнил, как ездили за грибами по выходным в Тверскую область, за 250 км от Москвы, четыре часа туда, четыре обратно. Чтобы просто посидеть на берегу реки, поглядеть на низкую приземистую церковь с проржавевшей крышей на другой стороне. Чтобы есть вкусные Ксюшины пироги с капустой и закатанные ею же в особом сладком маринаде хрустящие огурчики, запивая этот завтрак на траве горячим кофе из Ксюшиного термоса и чаем «Лапсанг сушонг» из термоса Алексея. Ксюша, смеясь, отодвигалась от него, говорила, что его чай пахнет портянками. Что она вообще понимала... в портянках?
Это были незабываемые поездки на его «тихую родину», как говорил Алексей, цитируя любимого Николая Рубцова. Они сидели расслабленные, тихо и спокойно счастливые на берегу, в том самом месте, где Алексей еще десятилетним пацаненком переплывал речку, гребя одной рукой. Как Чапаев. В другой, высоко поднятой над головой руке он держал корзинку с одеждой и кедами, связанными между собой шнурками. Переплыв стометровую речку, он быстро одевался и уходил на целый день в бескрайний сосновый лес, где собирал грибы, ел ягоды и пил ледяную воду из лесного ручья.
На исходе дня, когда солнце отбрасывало от корабельных сосен длиннющие тени, он с полной корзинкой садился на горячий от солнца сухой белый мох, вываливал из нее свои сокровища, сортировал грибы по ранжиру и аккуратно укладывал их назад, один к одному. Сначала, на самое донышко, большие, кривые и невзрачные, с отломанными шляпками, а потом самые крепенькие, самые маленькие и красивые — сверху горкой. И уже на готовый натюрморт подкладывал для красоты веточку малины с сиреневыми, набухшими соком ягодами. Каждая такая корзинка была произведением искусства.
Он знал в лесу каждую тропинку, каждый ручеек и пригорок, знал наперечет все грибные места, где растут подосиновики, где белые, где лисички, где хрустящие рыжики с зеленоватой шляпкой и рыжей каплей на срезе. Знал, где он наестся черники, где встретит змею, где — лося, где почувствует резкий, как в страшной сказке, запах настоящего зверя — медведя.
Однажды он видел на другой стороне болотца, как мишка деловито и обстоятельно поедал малину с куста. Алеша стоял как вкопанный, не в силах сдвинуться с места, завороженный этой огромной ярко-коричневой шерстяной спиной зверя метрах в тридцати — сорока от него.
Вечером, выходя из леса, он встречал сидящих на берегу в ожидании перевоза деревенских баб в платках и длинных платьях, пестревших, как одеяла, разноцветными заплатками. Рядом с ними на земле стояли трех- и пятилитровые жестяные бидоны, полные черники и голубики, которую они называли как‑то неприлично — гонобобель.
Среди них, бывало, затесывался один мужик, дед Комар (Комаров). Длинный, худой, как жердь, глухой седой старик, летом и зимой он щеголял в одной и той же гимнастерке и воинской казацкой фуражке образца 1914 года. Несмотря на старость и немощность, он имел особую военную выправку. Дед Комар воевал «на германских фронтах» Первой мировой и был «отравлен газами».
Подслеповатый дед набирал полную огромную корзину червивых и трухлявых разноцветных — желтых, красных, синих и коричневых — сыроежек, только их он и мог различить под ногами. Он кормил ими корову и теленка.
Так они все и сидели, час-другой, на крутом песчаном берегу. Дожидались, пока их заметит перевозчик Николай с ногой, сделанной из цельного куска дерева, и удосужится приплыть за ними на своей длинной и широкой, не крашеной, а лишь промасленной и вкусно пахнущей дегтем плоскодонке. Он перевозил их назад в деревню, по гривеннику с каждой бабы и бесплатно для Комара и Алеши. Перед переездом дядя Коля неизменно устраивал шоу на противоположном берегу с пританцовыванием на костыле и с протяжным криком: «А где вы зимой‑то были-и-и-и-и-и-и?».
Дядя Коля «веслил» короткими гребками, не наклоняясь ни вперед, ни назад, с прямой, как доска, спиной. Плыли минут десять, не меньше. Бабы, от которых вкусно и заманчиво пахло потом, молоком и немножко мочой, смеялись и просили Алешу спеть. Голос у него был громкий и не по-детски сильный, и он с удовольствием и растяжкой пел «Из‑за острова на (какой‑то там) стрежень», сам толком не понимая, о чем поет.
Широкая речка эхом несла его заливистое пение вниз по течению, навстречу закату. Сидящая рядом с ним баба помоложе, лет тридцати — тридцати пяти, гладила своей синей от черники рукой его жесткие кудри. Ее добрая мягкая рука, крепкий пряный женский аромат, ощущение теплоты ее богатого плотью, упругого бедра, прижимающегося к его костяшкам, — все это было одним из самых сильных сексуальных переживаний его детства.
Как хотелось ему бесконечно долго плыть в лодке с этой молодой бабой, уткнуться ей в подол и не расставаться с ней никогда! Вот это и была его «тихая родина». Эта речка, эти грибы, ягоды, этот пряный запах водорослей, медведь с играющей то жиром, то мышцами лоснящейся спиной, теплая, ароматная, молодая баба, запустившая ладонь в его шевелюру...
Теперь от всего этого остались только «тот же лес, тот же воздух и та же вода»...
Уже став отцом и потом, словно в одночасье, дедушкой, Алексей, как ни старался, так и не сумел понять: как родители, приезжавшие в отпуск его навестить, разрешали ему плыть одному через такую широкую и холодную речку и проводить целые дни в этом дремучем-предремучем лесу за рекой. Как его отпускала одного добрая бабушка Полина Трофимовна, у которой он жил все лето и должен был против воли париться по субботам в выстланной соломой свежепротопленной русской печи, из которой только что взяли и выпорхнули почерневшие от сажи гуси-лебеди, размахивая своими тяжелыми крыльями? Он до сих пор помнил запах керосинки с промасленным фитилем.
Электричество провели в их деревню только в 1976 году. Деревня, веками стоявшая на крутом берегу реки Медведицы, потихоньку вымерла, как тысячи других деревень в округе, в счастливое и тучное газпромовское времечко, так и не дождавшись газификации всея Руси.
А речка осталась все та же, и призрачную деревню с серыми покосившимися домами и крышами из почерневшей дранки, с зияющими дырами, все еще было видно с противоположного берега.
