Аркадий Первенцев - Над Кубанью. Книга первая
Буроватый заяц, чувствуя свежесть утра, выскакивает за просторную дорогу, не потревоженную еще колесами мажар, оглядывается, поджимая мягкие уши, и меленько щиплет конский щавель, обмытый росой. Вот его спугнули, он скрывается в густом разнотравье, и только на минуту перед глазами мелькают беленький пушистый задок и мохнатые быстрые лапки. На восходе любит работать крот, не зная, что возле черного дышащего бугорка его норы задерживается любопытный тушканчик, поднимается на длинных ногах, поводит усиками и, успокоившись, безмятежно, точно котенок, начинает умываться. На песчаных пригревах, у корней, продравших первородную землю, располагается на отдых гадюка, с шуршанием скручивая свое стальное пружинное тело, и, повернувшись к солнцу, засыпает у красноягодных кустов барбариса огромный, похожий на удава, желтобрюх.
Вон над Кубанью вершина насыпного кургана, похожего на баранью стариковскую папаху.
Много курганов красуется и над реками и по равнинам, напоминая сторожевой цепью либо о временах набегов, либо о воинственных вожаках, в чью славу насыпаны высокие могилы. Знал Миша больше двух десятков разных курганов, не раз врывался на коне на вершины, вспугивая байбаков и стрепетов, но этот, прозванный Золотой Грушкой, давно пленил молодого казачонка.
Если верить дедушке Харистову, рассказчику и бандуристу, то шабашили на этом кургане волшебные старухи, разлетаясь с буревым свистом при блеске первого луча, упавшего на кресты христианского храма. Но это было не так доходчиво, нежели старинная песня о бес-счетном ханском кладе, зарытом семнадцатью некрасовскими казаками, возвратившимися из турецкой земли, после того как опостылели им чужая страна и обычаи. Сами казаки, утоптав яму, спокойно вошли в Кубань - реку и все до одного утонули. Пел еще старик об атаманской булаве и нетленной грамоте, припечатанной золотой царской грушкой, с дарственным указом на земли войску казачьему Черноморскому: по Днестру, Западному Бугу, побережью Таврическому и по всей Кубани, начиная от границы Войска Донского и Ейского городка.
Общинные и вотчинные земли не больно прельщали бескорыстную ребячью душу. Но загадочная печать и сундук, кованный персидской красной медью…
Когда казачьи полки правого берега отправлялись в далекие походы воевать чужие земли для белого царя и захватывать новые города, они проходили мимо Золотой Грушки и досыпали землей — по шапке каждый — заветный курган. А вернувшись из похода, сыпали землю рядом с Золотой Грушкой, назвав этот второй курган Алариком. Гордо вздымалась Золотая Грушка, попирая своим величием низкорослый Аларик. И сейчас курган начала походов заслонил курган возвращения, и точно шаталась его тупая макушка, поднятая в последний раз летом четырнадцатого года ушедшими на войну тремя бригадами.
Снялся с кургана горный орел, махнул резным крылом, темным посредине, светлым по краям, и поплыл вдоль осыпей, то взмывая, то низко припадая над черными силуэтами мелкокустья.
Позолотились горы. Сливаясь в широкие столбы, поднимались туманы, будто спеша подпереть идущую на левобережные долины тяжелую, сытую тучу.
А табуна все не было. Начинались запольные земли, на горизонте стеной темнела кукуруза, поколыхиваясь макушками. В пологой лощинке, у полевой дороги, паслась одинокая лошадь. Миша узнал слепого коня из их косяка. Накинув недоуздок на угловатую голову лоша-ди, он поехал по дороге через кукурузу, доверившись коню. И тот бодрым шагом вывел его к светло-зеленому полю отавного проса, где паслась добрая половина косяка. Конь остановился, пошевелил ноздрями, заржал. Подскочил мышастый стригунок и, осторожно протянув любопытную морду, понюхал воздух. Миша легонько подстегнул стригуна под пузо. Лошак крутнулся на месте и, задрав хвост трубой, кинулся к насторожившемуся табуну. Кони находились в потраве, в землях соседней Камалинской станицы. Если увидят камалинцы, дело обязательно дойдет до неприятного атаманского разбора. Миша поспешно закруглил косяк и погнал его, гаркая и посвистывая, как заправский табунщик. Лошади, покачивая раздувшимися боками, охотно возвращались, обгоняя и покусывая друг друга.
По степи навстречу ему шли мальчишки. Заметив табун, окружили его и начали разбирать лошадей. У некоторых лошади исчезли, и ребята принялись укорять Мишу, обвиняя во всем происшедшем. Черная неблагодарность сверстников возмутила мальчика.
— Вы зоревали под полостями, а я уже ноги по колючкам рвал. — Он спрыгнул с коня, щелкнул кнутом. — Своих я тоже не нашел, а вот слюни не распускаю.
К Мишке подошел опечаленный Сенька.
— Кнутом не махай, не цыган, — тихо произнес он, — где коней шукать? Утекли.
— Домой подались, по конюшням.
— Может, так, а может, и не так, бабка надвое сказала. — Сенька покачал головой. — Надо подаваться в станицу, а там… тебе-то пышки со сметаной, а мне Лука кнутяги отвалит за «будь здоров».
Лошади потерли ноги, особенно — слабо спутанные. У табуна мальчишки принялись за лечение. Промывали раны и лечили либо выцарапанной из колесных втулок мазью, либо салом, вытопленным в котелках. Лагерь сразу оживился. Федька, заполучив всех лошадей, был доволен и охотно дал Мише саврасого мерина для поездки в станицу. Сеньке же уступил вислозадую кобыленку. Перед отъездом Федька обошел коней, повыдирал из хвостов репехи, именуемые еще женихами.
— Дорогой не скакать, мой дом объезжать и с собой харчей привезти, — сказал он, а когда ребята тронулись, покричал вслед: — Никому — что Малюта колбасу пожрала.
Сенька обернулся, приложил ладони трубой, заорал:
— Хай она сдохнет, твоя Малюта, чтоб мы ею хвалились!
Вскоре табор остался позади. Лошади, чуя дом, весело трусили. Иногда, забыв уговор, друзья пускались вскачь так, что пузырями вздувались рубахи. Их спутники — ребята поехали верхней дорогой, они же опустились на нижнюю дорогу, что вилась среди небольших перелесков, промойных бугров и щелей. У урочища Красные окалы проехали тихо, поднимая головы и с восхищением осматривая заржавевшие громады, нависшие над тропой.
— Знаешь, Сеня, я когда тут проезжаю, норовлю голову в плечи втянуть, страшно.
— Справедливо делаешь, Миша, — утвердил Сенька, — если скала по башке тюкнет, шею повредит, а для казака она самое главное. Сломаешь шею, куда будешь шнур от нагана цеплять?
— Я его в карман засуну.
— Можно и за голенищу, — усмехнулся Сенька, — не по форме, а форма для нашего брата самое наиглавнейшее.
За урочищем дорога постепенно поднималась к станице, стоявшей на обширном, высоко приподнятом плато. Станица посредине промывалась степной речкой Саломахой, переделенной мельничными гатями. Гати остановили течение, берега заилились, густо заросли камышом, кугой и болотной травой, которую станичники называли чмарою. Вечерами в камышах кричали беспокойные деркачи, стайками на полевые корма проносились утки, в глубоких ямах играли сазаны, поблескивая белыми брюшками, плюхались в воду, и серебристая рябь разбегалась лунными кругами.
Миновав протоку, ребята поднялись к станице по глинистой дороге.
Друзья жили на окраине станицы, так называемом форштадте, соседями через улицу.
— Авось даст бог, самого дома не будет. Пошли на мое счастье Павла, — тихо сказал Сенька, и в голосе его Миша почувствовал тревогу.
Бог не услышал Сеньку, несмотря на то, что юный батрачонок перекрестился на сияющие зайчиками купола Сергиевской церкви. У закрытых ворот угрюмо стоял Лука Батурин, приготовив за спиной бычий кнут, усиленный на концах тяжелыми лепехами из подошвенной кожи.
— Ну, ну, подъезжай, подъезжай, принц французский, — подмаргивая седой бровью, уговаривал хозяин, заметив Сенькину нерешительность.
— Дедушка, уйдите от ворот, — попросил мальчишка, не трогаясь с места.
— Это почему ж я должен уйти, а? — Кнут устрашающе завертелся в его руках.
— Дедушка, — издали закричал Миша, — пустите его, дедушка, он не виноват!
— Не твоего ума дело, шибеник, — погрозил Лука, сделав два тяжелых шага вперед.
Миша был полон чувства дружбы и самопожертвования. Подскочить, замахнуться на соседа — и в это время нырнет во двор приятель! Но Лука был старый человек, и поступок такого рода расценен был бы как страшное преступление, позорное для казака. Что делать? Двор Батуриных крайний. Сбоку улица, по бокам ее стояли молодые акации. Напротив белела оцинкованная крыша их дома, украшенная фигурными отдушинами. Отца не было, а только он мог бы вступиться за Сеньку. Провожаемый косым взглядом старика, Миша заехал в улицу, спрыгнул с коня и чуть не ползком пробрался во двор Батуриных. Пользуясь тем, что Лука разговаривал с Сенькой, Миша снял железную скобу, махнул другу и за спиной хозяина распахнул ворота. Сенька гикнул и вихрем ворвался во двор. Лука, успевший отскочить, заметил Мишу и погнался за ним. Мальчишку спасла резвость. Бросив погоню, Лука пошел в наступление на Сеньку.
