Артем Анфиногенов - Мгновение – вечность
Сбившись с тяжелого шага, Гранищев с шумным вздохом повел головой, удивляясь, как широко и стойко держится над волжским откосом гадкий запах немецкого фугаса, и понимая, что на «пятачке», куда он так спешил, гонимый одиночеством, желанием рассказать и объяснить все с ним случившееся, легче, чем в Конной, ему не будет. Гнет отступления, который армия несла на своих плечах, складывался из великого множества невзгод и страданий, настигавших человека всюду, куда доходила война, — в разнообразных своих проявлениях…
Два месяца мытарится сержант в полку Егошина, преет в стальном коробе «ИЛа», за бронеплитой, повторяющей, как по выкройке, контур его головы и плеч, и в последнем вылете, когда шилась вдоль борта очередь «мессера», он вжимался в плиту ни жив ни мертв, и тусклое зеркало боковой створки отражало его каменеющий подбородок… О том, что ему суждено, он не думал, «ИЛ» с отбитым рулем поворота он в руках не чувствовал… С безразличием, апатией, все сковавшей, ждал, что «мессера» над ним сжалятся, отпустят, уйдут, что падения камнем не произойдет… Миг тихого, плавного соприкосновения с землей потряс и ослепил его: «Жив!» Все, что в нем угасло, померкло, вспыхнуло и засияло, покрывая скрежет, броски и удары тела, пыль, все воспрянуло в ликующем «Жив!»… Одно колесо, пробитое, должно быть, издырявленное осколками, на полном ходу ободралось, потеряло резину, перестало вращаться, зарылось, пятитонная громада «ИЛа» пошла юзом, его припавшее на поврежденную ногу крыло, со свистом, подобно секире ометая пространство, снесло под корень вставший на его пути плексигласовый колпак кабины приземистого «ЯКа»…
Майор Егошин встретил сержанта в дверях КП вопросом:
— Что Баранов?
— Почеломкались, — ответил Гранищев коротко.
(Из-за насыпи огибавшего Конную «турецкого вала», где, прячась в узкой тени, летчики опустошали ведро слив, выпорхнул старший лейтенант и встал как вкопанный перед. зрелищем, для фронтового аэродрома хотя и не редким, но по-своему неповторимым: «ИЛ» увесистой дланью крыла подмял, прихлопнул маленького «ЯКа». А Павел, невидяще глядя на возникшее в оседавшей пыли торосовое образование из закругления плоскости и смятой в носовой платок кабины, ни в грош, ни во что на свете все это не ставя, колотил кулаком по горячей бортовой броне, глухо повторяя: «Сел!.. Сел!.. Сел!..» Он плохо видел, плохо понимал, что с ним и что вокруг происходит, — сел, сел, сел, — но фигура неподвижно стоявшего летчика понемногу прояснялась, фокусировался его рот в желтой сливовой мякоти, его руки, липкие от этой мякоти и потому несколько расставленные, разведенные в стороны, пальцы, которыми он пошевеливал, чтобы их обдуло… Павел понял наконец, что напоролся на хозяина «ЯКа» и что сейчас он будет изничтожен. Но тут же он усомнился, владелец ли «ЯКа» перед ним. Ибо летчик, принятый им за такового, не спеша обтер испачканный сливой рот, сплюнул обглоданную косточку в ладонь и с тем спокойствием, которое принято называть демонстративным, с беспечностью, для хозяина погубленной боевой машины немыслимой, пошагал от злосчастного места прочь. «Баранов!» — позвали его. «Доложу командиру, — отозвался Баранов. — Сливу оставьте!»)
— Обезоружил воздушного бойца? Спéшил?
— Баранов взял другой самолет…
— У него своя конюшня? Свой ангар? Богатый выбор?..
— Взял самолет новичка…
(Не до того было сержанту, не до Баранова. «Поднять и одеть!» — вот в чем видел он свое спасение. Поднять свой охромевший «ИЛ», поставить колесо, навесить руль, махнуть к своим – авиация из Конной снималась. Василий Михайлович, начальник штаба, ему посочувствовал: «Сел пермяк – солены уши? Сел, и то хорошо». За два месяца фронта Павел не встретил в полку ни одного уральца, и у него мелькнуло в голове, что начальник штаба, должно быть, земляк. Расспрашивать седенького майора Павел не решился, но потом он в предположении уверился: Василий Михайлович, которого в Конной все требовали и дергали, оказал сержанту великую услугу, догнав на своей «эмке» отбывшего с наземным эшелоном механика Шебельниченко. Это решило все. Одновременно с механиком на стоянке появилось одетое в резину колесо. «ИЛ», опершийся на обе лапы, обрел осанку. Из груды лома, сотворенного на взлете капитаном Авдышем, руль поворота выставлялся как символ несокрушимости. Будучи перенесенным и нацепленным на хвост сержантского «ИЛа», он придал последнему игривость, выражение послушания, утраченной было покорности. Барановский «ЯК», обезображенный секущим ударом, стоял без призора рядом. Такая встреча – хуже не придумаешь. Года за три до призыва наметил Павел училище, куда подаст заявление, — далекое от дома, предполагавшее поездку поездом, да еще с пересадкой, летное училище, и раннему своему выбору не изменил. Прошел чистилище двух комиссий, медицинской и мандатной, программу подготовки летчика-истребителя (сокращенную, ускоренную) и видел себя в бою не кем иным, как истребителем. Затем освоил он новинку военного времени, машину экстра-класса – «ЯК» (точно такой, как у старшего лейтенанта Баранова), и всего-то шаг, один шаг отделял его от вхождения в среду овеянных славой летчиков-истребителей… когда инструктор подставил сержанта под удар и, спасая честь мундира, сплавил на «ИЛы», в штурмовой авиационный полк майора Егошина… Так что спокойствие, непринужденно явленное впервые увиденным Барановым, повадка старшего лейтенанта, какую вырабатывает только фронт с его купелями, из которых выносит человек новое, прежде неведомое ему и другим понимание истин и ценностей жизни, — все это произвело на Павла сильное впечатление.)
— Самолет новичка – из женского пополнения? — уточнял, перепроверял Егошин сомнительный факт, преданный им огласке.
— Возможно…
(Не сержант, а Василий Михайлович, поверженный осколком фугаса, мог бы дать командиру достоверную информацию: Василии Михайлович знал, как сурово и незамедлительно карает приказ всех, кто повинен в оставлении врагу авиационной техники, и потому на «эмке» пустился вдогон за механиком. Расспрашивая в степи техников истребительного полка, покинувших Конную, Василий Михайлович услыхал позади себя напряженный женский голос: «А я-то думала, вы за мной, товарищ майор…» Он обернулся. Мальчишеская фигура, укоризненный взгляд: «Сержант Бахарева!» Василий Михайлович, старый служака, отметил выправку девушки, усердно, с выгодой для себя отработавшей курс молодого бойца, опрятность ее комбинезона, недавно снятого с полки вещевого склада. «Я думала, меня вернут…» — повторила Бахарева. «Куда?» — «В Конную, куда же? Милое дело: вместо задания – в грузовик… Я говорю: „Товарищи, вы что? А мой самолет?“ — „А самолет, — отвечают, — получит летчик„. Вот так. Я пригнала „ЯК“ на фронтовую площадку – и пожалуйста, такой ответа разве это справедливо, товарищ майор? Отдали мой „ЯК“ старшему лейтенанту Баранову“. Ее укор переходил в обиду, в осуждение. Обиду – за себя, осуждение – майору, который, как выясняется, не для того рыщет по степи и останавливает автотранспорт, чтобы восстановить попранную справедливость… Не для того. „Сержант Бахарева, выполняйте приказ!“ – рявкнул в ответ Василий Михайлович… Рассказать об этой встрече Егошину он не успел. Как и о двадцати часах полевого ремонта. С сомнением щупая помятое крыло воскрешенного „ИЛа“, Василий Михайлович спросил сержанта: „Так и полетишь?“ – „Так и полечу“. Некогда синий, в смоляных потеках моторного масла, пропахший пылью и травами комбинезон Гранищева был вправлен в такие же пятнистые кирзовые бахилы со скошенными каблуками и хлюпавшими на ходу голенищами; нос сержанта, слегка задетый оспой, малиново лупился от солнца, в опавшем лице проглядывала общая для отходивших к Волге солдат решимость на все. «Кривая девка – сладкая“, — сказал, поразмыслив, Василий Михайлович. Он был солидарен с летчиком.)
— Возможно? — ждал уточнения Егошин. Баранов – в строю, вновь отличился, но спайка, спайка, — страшился командир штурмового авиационного полка последствий. Взаимодействие – тонкий, тончайший механизм, в нем нет деталей из твердых сплавов, его узлы, сочленения, разветвленные системы обеспечиваются серым веществом и нервными волокнами. Под Россошью молоденький, только что из училища истребитель посчитал наш бомбардировщик «ПЕ-2» за немецкий «МЕ-110» и, в нетерпении и страхе, с первого захода сбил «ПЕ-2». Спасшийся на парашютах экипаж устроил торопыге «темную», а командир истребительного полка, по-свойски делясь с Егошиным, сказал, что после такой заварушки им, истребителям, лучше бы не ходить на прикрытие того полка. «Остался осадок. Очень неприятный осадок». Вот чего опасается Егошин, зная, что Баранов жив-здоров, — осадка, взаимной неприязни, трещины между своими. Намек на распрю – каленым железом.
— Пятно на полк, сержант Гранищев, — сформулировал вывод Егошин. — Жирное пятно.
