Василе Преда - Поздняя осень (романы)
Он снова и снова с удивлением читал слова о своих подвигах. Все это казалось ему вымыслом, Никулае не мог представить себя на месте героя, о котором шла речь в письме.
Он выучил приказ наизусть. Чем больше перечитывал его, тем больше запутывался. В начальных классах учитель Предеску иногда заставлял его учить стихи Преды, Бузеску, Груи… Он читал стихотворения и не мог себе представить описанные в них события. Но все-таки он испытывал удовлетворение, когда декламировал их. Они говорили о далеком времени, и о далеких местах, о людях, которых давно не было в живых. Так и с этим письмом. Ему было непонятно, как его имя попало на бумагу, оказалось среди слов, взятых из какой-то книги, написанной давно о людях и событиях из другого времени.
* * *На третий день он встал с утра и пошел в сад. Спал он хорошо, хотя ему и снились тяжелые сны. Снилось, что он никак не может попасть в свое село. Люди, которых он спрашивал, даже не слышали о таком селе, пожимали плечами и продолжали заниматься своим делом. Когда он проснулся, его лоб был покрыт испариной. На улице стоял хороший весенний день. «Ленится мой братец Миту, — думал он, шаря под навесом в поисках лопаты. — Вот-вот придет тепло, а он и не думает браться за дело. До обеда ходит в одних подштанниках».
Настоящий мартовский день. Ярко светило солнце, легкий ветерок просушивал землю и опавшие минувшей осенью листья. Никулае взял грабли, сгреб листья, сложил их кучками на прошлогодних грядках, где росли овощи. Потом принялся копать влажную землю. Земля была мягкой, своей, домашней. До этого ему приходилось копать землю твердую и мерзлую, так что теперь у него было впечатление, что он не копает, а балуется.
— Ляна, сколько грядок тебе сделать? — спросил он свою невестку, которая появилась во дворе с охапкой сухого хвороста для печки.
— Делай сколько считаешь нужным, — ответила женщина, бросая хворост возле летней кухни.
Санду и Никулае, сыновья Миту, набрали еще сырых листьев и подожгли. Им было весело. Они прятались в густой пелене — дым растекался между домами, заполняя все вокруг крепким кисловатым и удушливым запахом. Где-то сзади, вероятно на ореховом дереве в глубине сада, просвистела синица.
Никулае копал. Мягкая земля легко поддавалась ему, как бы узнавая. Большие, черные пласты он разбивал затем лезвием лопаты и мысленно уже видел грядки с луком, чесноком, салатом, редиской, позднее — со сладким перцем и помидорами. Работал он с упорством, даже с яростью, будто хотел наверстать упущенное время, нагнать самого себя, прежнего.
К обеду он вспотел и остановился передохнуть. Он стоял, опершись на черенок лопаты, и медленно затягивался цигаркой. Залаял Цыган, оповещая о появлении постороннего человека. То был Матей, Матей Кырну, в коричневой грубошерстной куртке и в сдвинутой на затылок дымчатой кэчуле. Он направился прямо к Никулае, коротко поздоровался с ним, будто они виделись всего лишь вчера и им надо было продолжить прерванный разговор, выяснить кое-что. Некоторое время оба молчали, рассматривая свежевскопанную землю.
Вышел и Миту из дому и заговорил с Ляной. Говорили они тихо и будто советовались о чем-то.
— Эй, вы! — крикнула Ляна детям, которые играли в саду рядом с Никулае и Матеем. — Идите сюда, у меня для вас дело есть.
Матей Кырну был еще довольно молод, ему едва перевалило за пятьдесят. Левое плечо у него было немного ниже правого, будто он нес на нем какую-то тяжесть и только что сбросил ее. Он был человеком веселым, работящим, разговорчивым. В жизни ему, в общем, везло, хотя он и был примаком — «вышел замуж», как говорили жители села, вошел в семью жены и первое время жил с тестем и тещей. Голос у него был мелодичный, певучий. Никулае хорошо знал его с детства. Лет двадцать назад корова, которую пас Никулае, потравила у Матея несколько стеблей кукурузы. Мальчик немного отпустил корову, кто-то это видел и передал Матею. А Матей, встретив Никулае, дал ему несколько пинков и надрал уши. «Что ты бьешь меня? — спросил тогда Никулае. — Знаешь, что я сирота, и поэтому меня можно бить. Был бы жив отец, ты бы побоялся… Ну я тоже буду большим…»
— Нику, сынок, — наконец начал Матей. — Я рад, что ты вернулся жив-здоров, наверное, досталось тебе всякого, ну вот теперь-то война кончается, как ты думаешь?
— А куда ей деваться, кончится, — ответил Никулае.
— Вот зашел повидать тебя, мои не дают мне покоя, ты же знаешь, летом мы столковались, ну а теперь ты вернулся, надо бы подумать, как быть дальше. Ведь село-то знает, что ты мне зять. Так я говорю…
— Да, йене Матей, все так и есть…
— Так я думаю, надо тебе зайти к нам, прояснить все, ведь на фронт ты, как я слышал, больше не вернешься…
Никулае не поднимал глаз от вывернутых лопатой сырых камней. Он чувствовал себя неловко. На губах у него вертелись слова, а сказать их не хватало смелости. Матей Кырну не ожидал такой встречи, он тоже был в замешательстве, не знал, что говорить, боялся рассердить будущего зятя, а то жена и дочки ему глаза выцарапают, это уж наверняка. Опасаясь испортить дело, он молчал, ожидая ответа Никулае.
— Нене Матей, — проговорил Никулае, медленно поднимая на него глаза, — я очень долго размышлял, не думай, что я решил с бухты-барахты. Твоим зятем я буду, так суждено, но нам надо еще обсудить кое-что… Ты сам знаешь, за это время многое изменилось.
— Ну, сынок, раз ты так хочешь, давав еще раз обмозгуем все…
— Вот в чем дело, нене Матей! — на этот раз глядя ему прямо в глаза, твердо начал Никулае. — Я хочу жениться на Анне, вот что ты должен знать. Я хочу, чтобы ты отдал ее за меня!
Матей был сбит с толку и не знал, что сказать. Он переступал с ноги на ногу, топча еще влажную землю. Посмотрел на Никулае: у того по лицу пошли красные пятна, в руках он вертел узловатый черенок лопаты, который обтесал еще перед уходом на фронт.
— Я хочу жениться на Анне, нене Матей! Я это твердо решил! — повторил он сдавленным от волнения голосом, казалось, что скорее он сам хотел убедиться, что слышал только что сказанные слова.
Никулае облегченно вздохнул. Теперь он знал, что дальше ему будет легче. Он произнес слова, которые про себя повторял не раз днем и ночью, от которых у него ломило в висках и ныло сердце. Теперь он освободился от них, просто одним духом выложил их другому, не думая о том, будут ли поняты его слова.
Матей сделал несколько маленьких шагов к нему и сказал вполголоса, вроде для себя, но так, чтобы слышал и Никулае:
— Ну а я что могу сказать? Вы сами лучше знаете, что вам делать…
Потом повернулся и неуверенной походкой, волоча ногу, направился к воротам. Миту и Ляна молча стояли на крыльце, глядя то на Никулае, который снова принялся копать, то на уходящего Матея.
Из дома донесся детский вопль. Потом Никулае, меньший сын Миту, выбежал на улицу, схватившись рукой за темя.
— Мам, видишь, он опять побил меня! — всхлипывая выговорил он. Потом подошел к окну и, заглянув внутрь, стал кричать: — Санду дурак! Санду дурак!
Глава двадцатая
Само село представляло из себя как бы израненную солдатскую толпу, возвратившуюся с фронта. Из 114 мужчин, ушедших на войну, 48 уже погибли. Остальные еще перемалывались в ее огромных жерновах, обливались кровью на каждом обороте этого страшного колеса.
Счет погибшим односельчанам каждодневно вели старики, собиравшиеся по утрам на повороте дороги. Поп Илие также постоянно добавлял новые имена в поминание. Ну а самый полный счет вел учитель Предеску, который заносил в свой список и раненых, и тех, кто должен был вернуться.
Семь человек, признанных непригодными к дальнейшей службе, в том числе и Никулае, уже вернулись домой. Среди них были однорукий Джикэ Сэрэтурэ и еще двое, у каждого из которых была ампутирована нога.
Джикэ Сэрэтурэ был вторым парнем в семье. У его отца был всего лишь один погон желтой каменистой земли, на которой ничего не росло — сгорала пшеница, болели дыни, а листья кукурузы, едва завязавшись, скручивались, как табак в сигарах. Джикэ Сэрэтурэ вернулся в село через неделю после Никулае. Во второй половине дня он появился в корчме у моста, где его уже встречали селяне. Дело в том, что еще прошлым летом пришло извещение о гибели Джикэ. Родня отправила по обычаю обряд похорон. Его символическая могила заняла свое место в ряду погибших на фронте под липами слева от входа в церковь. На самом деле он попал в плен, валялся в лагерях и госпиталях, там и оставил свою правую руку. И вот Джикэ вернулся. Он был высокий и худой, а теперь, без руки, казался еще тоньше. Люди узнали его издали, как только он вступил, пошатываясь на своих длинных кривых ногах, на дубовый настил моста. Ни у кого в селе не было такой походки, как у него. Также издалека люди увидели и пустой рукав мундира, конец которого был подоткнут под ремень.
