Костас Кодзяс - Закопчённое небо

Уже несколько раз подходил он к комнате Георгоса и прислушивался к тому, что делается за дверью. Но оттуда не доносилось ни звука. Сейчас он опять остановился у двери, взялся за ручку, но после некоторого колебания направился в столовую.

— Прекрасно! Мать и сын спят, как сурки, — пробормотал он.

Полковник измерил шагами столовую. В передней постучал ногами, чтобы стряхнуть пыль со шлепанцев. Дошел до стены спальни, как раз до того места, где на подушке покоилась голова его спящей супруги. Всего он сделал около двенадцати шагов. Потом он несколько раз повторил свой маршрут, все громче и громче откашливаясь.

Его страшно раздражал храп Каллиопы. «Ни в чем нельзя упрекнуть эту женщину, но порой она просто невыносима», — подумал он. Наконец, подойдя к ее кровати, он заговорил во весь голос:

— Ты ничего не слышала ночью?.. Недалеко от нас на улице было настоящее сражение.

— М-м-м! — протянула сквозь сон Каллиопа.

— Ты слышишь, что я тебе говорю? — потеряв терпение, закричал Перакис.

— М-м-м!

— Настоящее сражение! Сражение! Сражение! — повторял он, тряся ее кровать. — Ты слышишь, Каллиопа?

— М-м-м!

— Перестань мычать, — пробурчал он и, чтобы немного успокоиться, отошел к шкафу, похлопал в ладоши.

Наконец ему удалось разбудить ее.

Вскоре входная дверь бесшумно открылась, и Георгос на цыпочках прокрался в переднюю. Увидев спину отца в спальной, он быстро проскользнул в свою комнату и закрыл за собой дверь…

Каллиопа надела стоптанные шлепанцы, распахнула окно, сняла с кровати одеяла…

— Скажи сыну, пусть немедленно оденется. Мне надо с ним поговорить, — отдал полковник распоряжение жене.

— Хорошо, хорошо.

Перакис сгорал от нетерпения, ему хотелось, чтобы этот разговор с сыном носил торжественный, официальный характер. Но, войдя в комнату Георгоса, он внезапно смутился и спрятался за спиной жены.

— Разве люди встают так поздно? Посмотри на его глаза! Как у тухлой рыбы! Эй! Ты куда? — закричал полковник на сына, который стоял полуодетый с полотенцем на шее.

— Умываться, — ответил Георгос.

— Сядь на минутку.

— Отец хочет тебе кое-что сказать, сынок, — добавила Каллиопа.

Георгос сел на край письменного стола и посмотрел на отца, шагавшего взад и вперед по комнате. Поверх пижамы на нем для тепла была накинута старая шинель. Мать молча стояла в углу.

— Гм! В прошлом году ты обмолвился о том, что собираешься поступить на работу… — начал Перакис. — Гм! Ерунда! Что мы будем есть и на что жить — это моя забота.

— Но…

— Не перебивай меня.

— Дай ему договорить, сынок. Ты же знаешь, отец считает вопросом чести дать тебе образование.

— Помолчи и ты, Каллиопа, адвокат мне не нужен. Может, ты считаешь, что я пекусь о нем для того, чтобы он кормил меня на старости лет? Пусть получит диплом и сам пожинает плоды своих трудов. Гм! Скажи-ка мне, Георгос, почему, насколько я вижу, ты забросил занятия? С неба знания не свалятся.

— У меня нет книг, — пробормотал растерянно Георгос.

— А эти?

— Это старые книги.

— Ты же, Аристидис, сам знаешь, — вставила Каллиопа.

— Замолчи наконец! Если я спрашиваю, значит, у меня есть на то основания.

— Мальчик ходит заниматься к товарищам. Теперь ведь книги стоят бог знает сколько, — не унималась Каллиопа.

Наступило тягостное молчание. Полковник ходил из угла в угол, а Каллиопа за его спиной пыталась жестами втолковать что-то Георгосу.

— Гм! А плата за обучение! — пробурчал вдруг Перакис.

Он намеревался сказать о своих материальных затруднениях, объяснить, что не по своей вине до сих пор не давал Георгосу денег. Но он не привык вести такие разговоры с сыном и чувствовал сейчас полную растерянность.

Пожевав губами, он вынул из кармана шинели пакетик с деньгами и широким жестом протянул его сыну.

— Гм! Возьми деньги и не мешкая уплати, — без всяких предисловий сказал он.

Георгос посмотрел на аккуратно завернутые ассигнации — он знал, что отец всегда заворачивает так деньги, предназначенные для уплаты в университет, — и, зардевшись от стыда, опустил голову.

— Возьми деньги, — строго повторил полковник.

— Где ты достал их? Мы ведь сидим голодные…

— Он продал свою шпагу, сынок, — жалобно протянула Каллиопа.

— Шпагу?! — воскликнул Георгос.

«Как она об этом пронюхала? Ну и лиса!» — подумал Перакис, виновато глядя на жену и сына. Но вскоре, овладев собой, он стал кричать:

— Чепуха! Чепуха! К чему нам держать в шкафах допотопные шпаги? Они уже отжили свой век… Ну, Георгос, одевайся быстрей и отправляйся в университет.

Но у Георгоса больше не было сил притворяться.

— Мы, мама, во всем виноваты, — сказал он. — Не надо было так долго скрывать от отца правду. Мы виноваты, что он заблуждался, думал, будто мы живем спокойно, как прежде, будто ничего не изменилось!

— Георгос! — пыталась остановить его испуганная Каллиопа.

— Если бы он знал, что я не хожу больше в университет, ему бы и в голову не пришло идти на эту бессмысленную жертву.

Полковник в полном недоумении слушал сына.

— Что ты натворил? — покраснев от ярости, вдруг закричал он.

— Я сказал правду, папа.

Когда Георгос в детстве навлекал на себя гнев отца, мать не давала его в обиду, принимая на себя весь удар. Так и теперь она загородила собой сына, словно желая защитить его от надвигающейся бури.

— Мальчик вступил в одну из этих организаций… Его убьют, Аристидис, если он пойдет в университет, — набравшись смелости, выпалила Каллиопа.

Слова жены произвели на Перакиса впечатление разорвавшейся бомбы. Но он поплотней запахнулся в шинель и постарался взять себя в руки.

— Каллиопа, оставь нас одних, — тихо сказал он.

— Зачем? — с подозрением спросила она.

Грубо схватив жену за руку, он выпроводил ее из комнаты и запер за ней дверь. Потом, обернувшись к сыну, окинул его взглядом с головы до пят.

— Ну, что ты теперь скажешь?

— Лучше нам сейчас не начинать этого разговора.

— Значит, и тебя опутали коммунисты?

— Сначала успокойся, отец.

— Будь ты проклят! И ты еще смеешь говорить, чтоб я успокоился! — взорвался полковник. — Вот почему ты слоняешься целыми днями, бездельничаешь! Вот почему ты так исхудал, что от тебя остались кожа да кости…

Георгос ждал, пока отец остынет от гнева. Он молчал, опустив голову, как в детстве, когда его бранили за что-нибудь.

Его покорная поза ввела в заблуждение Перакиса. Решив, что сын сдался, он немного успокоился.

— Сядь, обсудим положение, — сказал он.

Юноша присел на край письменного стола, в задумчивости погладил рукой корешок толстой книги.

— Моя ошибка, папа, состоит в том, что я все скрывал от тебя. Ведь я прекрасно знал, что рано или поздно… Война с каждым днем становится ожесточенней.

— Какая война?

Георгос пристально посмотрел в глаза отцу.

— Ты живешь ею, хотя притворяешься, что ничего не замечаешь вокруг.

Эти слова возмутили полковника. Лицо его вспыхнуло, и жилы на шее вздулись.

— Ты об этих бродягах, что малюют на стенах? — завопил он. — Вот что называешь ты войной? Завтра они всех нас прикончат… — Последние слова он произнес шепелявя, так как у него выпала изо рта вставная челюсть. Он поймал ее буквально на лету, дрожа от нетерпения, водворил на место и стал снова кричать: — Бродяги! Теперь они пытаются разыгрывать из себя патриотов… Нашли, видишь ли, подходящий момент… А ты попался им в сети. У-у-у, чтоб тебе провалиться, дурень! — Тут у него опять соскочила челюсть. — К черту зубы… Дурень! — прошамкал он.

Полковника трясло от ярости. Он тщетно старался вставить выпавшую челюсть, прижимая ее пальцами к небу, давился ею, плевался. Наконец вытащил челюсть изо рта и с бранью швырнул ее на пол…

— Думаешь, на них держится Сопротивление? Да? Да, дуралей? Они бунт готовят!

— Успокойся, папа…

— Замолчи! — точно обезумев, взревел полковник.

Георгос молча стоял перед отцом, прислушивался к его тяжелому дыханию, наблюдал за выражением впившихся в него поблекших глаз и ждал, пока тот придет в себя. У юноши болезненно сжималось сердце.

— Неужели ты так ослеплен? — наконец тихо заговорил он. — Ты — честный, высоконравственный человек… Разве ты не видишь, как льется вокруг кровь?

Тут полковник, совершенно растерянный, отступил на шаг.

— Что ты сказал? — пролепетал он и жестом попытался остановить сына, но Георгос был неумолим.

— Ты меня выслушаешь! Ты непременно меня выслушаешь! — закричал он и стал говорить, страстно говорить о родине, о борьбе за нее, о новых идеях, потрясших все человечество.