Сергей Вашенцев - Путь-дорога фронтовая
На другом конце села расписная коляска, запряженная парой серых коней, проскочила мимо последних хат. Она увозила попа, зятя Кубаря. На облучке сидел полупьяный, покачивающийся Остап и яростно нахлестывал лошадей. Поп все время боязливо оглядывался назад, как будто ожидал погони.
XII
Человек, показавшийся на улице села, был высок ростом, широк, ступал твердо и тяжело, в правой руке держал небольшой чемодан. Одет он был в синий костюм, черные ботинки. Загоревшее лицо под серой кепкой было молодо и серьезно. Во всем облике было что-то определенное, законченное, сложившееся. Судя по внешнему виду, можно было даже сказать, что этот человек, несмотря на молодость, много пережил, повидал и поработал. Ладони рук у него были огромные, с широкими жесткими пальцами. Он с любопытством оглядывался по сторонам, как бы удивляясь тем переменам, которые произошли в селе за последнее время. Так он остановился у голубоватой хаты, где на заборе была прибита деревянная доска с надписью: «Изба-читальня». Но еще больше, казалось, пришел в недоумение, увидев рядом маленькую хату с забитыми окнами. Покачал головой, тихо проговорил: «Рановато».
Почти сейчас же спросил у женщины, несшей ведра на коромысле:
— Где сельсовет?
— А вон он! — указала она на деревянный дом, выделявшийся среди белых мазанок.
Если идти сзади этого человека, нетрудно заметить, что все его тело время от времени судорожно вздрагивает, но это продолжается не больше секунды, и, если внимательно не приглядываться, можно даже принять это за резкие движения при ходьбе. Сельские ребятишки, услышав его разговор с бабой, бежали за ним, крича: «Ты кто, дядя? Комиссар?» — и не отставали до самого сельсовета.
Он входит внутрь единственного, кажется, на все село деревянного дома. Первый взгляд падает на большой портрет Ленина во весь рост, с правой стороны глядит Фрунзе, под ним красочный плакат с трактором, вспахивающим огромное поле, и какая-то диаграмма, сделанная от руки.
В углу стол. За столом сидит молоденький остролицый паренек. Пишет. Он поднимает глаза, видит чужого человека и, не дожидаясь, пока тот что-нибудь скажет, сам спрашивает:
— Вы не из Чашшнки? По народному образованию?
— Нет.
— А то у нас заседание, — указал он на дверь соседней комнаты. — Я думал, вы по народному образованию. Мы составляем смету на школу, — словоохотливо выкладывал паренек.
— Коля!
Паренек подскакивает на стуле, как будто его застали на месте преступления.
— Не узнаешь? А я-то тебя помню, когда ты еще под стол пешком ходил. Комсомолец?
— Не узнаю. Совсем не узнаю, — теряется паренек. — Да вы не из Береславля ли, Андрей Нефедыча сын? Или нет?
— Андрей Нефедыч разве в Береславле?
— На партийной работе. Может, вы Николай Афанасьевича брат? Он, говорят, где-то в Москве орудует.
Парень разглядывал его с тем нескрываемым любопытством, когда трудную задачу узнавания решает каждая черта лица — открытый рот, вытаращенные глаза, наморщенный лоб.
— Ты мне вот что скажи, Коля, — проговорил между тем посетитель. — Я проходил мимо своей хаты, она заколочена. Мать, должно быть, померла…
Но молодой сельсоветский работник вместо ответа вскочил с места и, распахнув дверь в соседнюю комнату, крикнул:
— Иван Галактионыч, Иван Галактионыч, покойник вернулся. Артема Григорьевича Моторного сын…
Усатый Мотовиленко в неизменном черном пиджаке, который он как будто не снимал с тех пор, как учил в школе, показался в дверях, подошел к Моторному, обнял его и проговорил, по своему обыкновению повторяя слова:
— Одну минутку, Ваня, подожди. Очень рад, что ты жив и здоров. Сейчас мы кончим. Одну минутку… Одну минутку!
Минутка, в течение которой жил и чувствовал Моторный, очнувшись в поле, заваленном трупами, была бесконечна. Мир восстанавливался по кускам. Солнце, разбившееся около его ног, опять висело над головой, как металлический круг, выхваченный из горна. Он увидел свои ноги, двинул одной, потом другой, увидел откинутую полу шинели, плотно закрученные обмотки, коричневые брюки, зашитые на коленях. Ручные гранаты свисали на землю и стягивали тело. Винтовка лежала рядом под рукой. Он инстинктивно схватывает ее и вспоминает, что только что бежал в атаку. Только что… Вокруг не слышно выстрелов, не слышно голосов, криков. Но голова все еще полна шумами боя, тревогой и жаждой движения. Он вскакивает и бежит по полю, забыв, что папаха остается лежать на земле. Он совершенно ясно помнит только одну фразу, произнесенную командующим и застрявшую в его мозгу: «Драться, как под Каховкой». Это совершенно ясно: как под Каховкой! Он делает несколько шагов и падает…
Мотовиленко опять показывается в дверях, идет к Моторному, улыбаясь и протягивая руки. Потом лицо его вдруг становится серьезным, он хлопает себя по лбу.
— Ах да, еще одну минутку, Ваня! — кричит он. Скрывается опять в соседнюю комнату. Сейчас же возвращается, подходит к пареньку, с которым только что разговаривал Моторный, и просит его отыскать черновичок сметы. — Тот, что мы вчера составляли, — приговаривает он. — Он где-нибудь у тебя на столе. Посмотри хорошенько.
Пока парень рылся в бумагах, председатель подсел к столу и стал писать.
…Моторный пришел в сознание в госпитале, в большой палате, где на выстроенных рядами кроватях лежали раненые красноармейцы. Он не мог внятно произнести ни одного слова. Его речь дробилась на множество глухих, отдельных, не связанных между собой звуков. Тело вздрагивало и тряслось, несмотря на всю силу воли, которую он употреблял, чтобы приостановить эту пляску. Победа (он знал, что Врангель разбит и ни одной белой армии не осталось на советской земле) омрачалась мучительным состоянием, которое переживало его тело. Торжество над врагом было в то же время единственной его радостью, которую он остро чувствовал. Другие известия не доходили до него. Ему прописали абсолютный покой…
— Ты меня извини, пожалуйста, Ваня, — отрывается от бумаги Мотовиленко. — Понимаешь, сейчас едет человек в город. Нужно там отстоять смету. Еще немного, и я совсем освобожусь. Совершенно освобожусь…
…Сколько раз Моторный хотел освободиться, собраться в село к матери и сколько раз откладывал, успокаивая себя тем, что вот наконец выберет время, разгрузится немного и нагрянет. Но чем больше он работал, тем больше прибывало работы, самой неотложной, самой необходимой. Она обступала со всех сторон — везде были нужны руки, глаза, мозг. Он вернулся в шахту после того, как здоровье восстановилось, и шахта послала его учиться. Эта командировка на рабфак была такая спешная, что он не успел даже съездить на село, как хотел. Учеба взяла все время, все мысли, все желания. Он написал матери два письма. Ответа не получил. «Конец! — подумал он. — Ее нет в живых». К учебе прибавилась работа в учкоме, нагрузки, кружки. Потом открылись для него двери партии, и новый непочатый край работы развернулся перед ним, как город с замечательными заводами и зданиями, о которых он мечтал в детстве. Но замечательные заводы надо еще построить, нужны чернорабочие новой стройки, а не мечтатели. Его прикрепили к механическому заводу. Здесь старенький мартен нуждался в ремонте. Огромный кран бездействовал, ему нечего было подвозить к огнедышащей печи. Молчаливые станки требовали опытных рук. Их надо разыскать по огромной стране, пришедшей в движение, вернуть на завод… Работа. Работа. Работа. Она поджидает человека во всех углах, селах и городах.
«Здесь то же самое, — думает Моторный, глядя на склонившееся над столом озабоченное лицо Мотовиленко, который, казалось, совсем забыл о его присутствии, занятый своими делами. — Спешка. Горячка. Похоже на то, что мы, дорвавшись до работы, хотим показать, как надо работать по-настоящему, на что мы способны, когда дело идет о нашем будущем».
Председатель сельсовета время от времени отрывал глаза от бумаги, уставлял их, как бы раздумывая, на Моторного и, казалось, не видел его.
XIII
— …Вот, пожалуй, все, что я мог тебе рассказать о матери… Ушла, старая, в город…
Мотовиленко откинул назад сбившиеся на лоб волосы, разгладил усы и глядел на гостя с тем выражением напряженного раздумья, когда кажется, что тема еще не исчерпана.
Они сидели за столом в хате Мотовиленко. Стаканы с остывшим чаем стояли перед ними, на тарелке лежала баранина, нарезанная большими кусками.
— Этот случай с матерью, — снова заговорил Мотовиленко, — нам во многом помог… Не забудь, что вокруг тут копошились махновские банды. Да, я забыл тебе сообщить еще одну историю — видишь, заработаешься день-деньской, голова не варит. Кто поджигал, кто содействовал, так и осталось тогда невыясненным. Подозревали многих и никого в точности. К тому времени я повел работу среди рыбаков, чтобы сорганизовать их в артель. Это ударяло по некоторым богатеям, которые под шумок занимались скупкой и перепродажей рыбы. И вот по деревне слух: «Идет махновский отряд, будет расстреливать всех сочувствующих большевикам». Работу мою среди рыбаков сорвали. Многие заколебались. И ведь, как вскоре выяснилось, отряд действительно шел, правда, северней нашего села. Значит, кто-то в селе имел точные сведения. Кто? Вопрос. Я поехал по делам в уезд. Ты, наверно, знаешь эту дорогу, надо проезжать через Стремянную балку. Текла когда-то здесь речка, сейчас осталось одно русло. Дожди размыли дорогу, в балке набралась вода. Тихо пересекаю ее. Неожиданно два выстрела сразу. Ого! Стегнул лошадь, чтобы выскочить скорей. Еще два выстрела. Одна пуля попала в кузов. Я вытащил револьвер, но куда стрелять? Никого не видно. Выстрелил больше для острастки. Лошадь выбралась на ту сторону, и я укатил. Вечером возвращаюсь с двумя ребятами из ЧК. Подъезжаем к Совету, думал, в нем никого уже нет, а там тетка Галина, оказывается, сидит. «Я, говорит, тут упражнялась в чтении». Вижу по ее глазам, что не только в чтении дело. «Может, что подозрительное заметила?» — спрашиваю ее. «Да так, — мнется она. — Думаю, не случилось бы опять чего. Вас нет. Посидела, почитала». — «А что? В чем дело?» — «Дела-то, собственно, никакого нет. Просто у Кубаря каких-то два гостя. Думаю, посижу лучше здесь». Послал я ее позвать двух-трех ребят. Потом вшестером окружили мы хату Кубаря. Я с чекистами вошел внутрь. Застолица. Трофимчук-отец, Трофимчук-сын. Кубари все в сборе и двое приезжих. Они хотели было выскочить из-за стола. Ребята из ЧК пригрозили револьверами. Короче говоря, нашли мы у Кубаря спрятанными в соломе двадцать две винтовки, семь обрезов и массу патронов…
