Однажды в январе - Альберт Мальц
— Будет ли мир помнить о них?..— со вздохом сказал Норберт.— Я все думаю о десятках тысяч немцев, погибших в Дахау и Бухенвальде, такие замечательные были люди... Но сам-то я вовсе не тот, за кого ты меня принимаешь. Кто работал в подполье — вот те действительно герои. Может, я бы дорос до этого, а может, и нет. Выбирать-то мне так и не пришлось.
— Как же это? Ведь тебя взяли за политику?
— Да, но вышло все совершенно случайно.
— Расскажи.
— Зачем? Сейчас ты мной восхищаешься. А узнаешь всю правду — уйдешь от меня к Отто или к Андрею.
Лини ласково шлепнула его по щеке.
— Скверные у тебя шутки... Ну... Я слушаю.
— Так вот, через несколько дней после того, как в рейхстаге был пожар, попал в беду один знакомый парень. Знать я его толком не знал, просто разок-другой мы с ним были напарниками по работе. И вот стою я возле своего дома, вижу — он мчится по другой стороне, на голове рана, кровь так и льет. Я, конечное дело, его окликаю. Он бросается ко мне, умоляет где-нибудь спрятать — за ним гонятся штурмовики. А женщины мои как раз ушли куда-то. Будь они дома, я бы еще хорошенько подумал. Но тут сразу хватаю его за руку и тащу к нам. То ли кто-то видел нас и накапал коричневым рубашкам, то ли они гнались за ним по пятам и сами смекнули, что он забежал куда-то в дом — в общем, оцепили они несколько улиц и стали прочесывать квартиру за квартирой. Оказалось, что Карл — видный человек в коммунистической организации Ростока; они и решили, что я тоже коммунист. Вот как оно вышло.
— И вовсе это не случайно, Норберт. Ведь ты мог от него отвернуться — на твоем месте так бы многие поступили.
— Знаю. Но то, что человек делает сгоряча, не успев подумать.«
— ...говорит о многом,— перебила его Лини.— И показывает, какой он на самом деле.
Норберт припал губами к ее лбу.
— Будь по-твоему 4 И все-таки я не хочу, чтобы ты меня зря возвеличивала. Ну кто я был? Плотник-подмастерье, простой неученый парень, и в общем-то больше всего думал о том, как бы подработать. На профсоюзные собрания и то ходил редко. Понимаешь, в ту пору рабочему человеку очень трудно было перебиться. Мне надо было кормить мать, сестру, жену, а работать удавалось дай бог если дней семь за весь месяц. Надену, бывало, на плечи сумку с инструментами и пошел: от двери к двери — ищу, где бы стол починить или стул. Так что голова у меня не политикой была забита. Правда, гитлеровская банда мне была не по нутру, но я не особенно в этих делах разбирался. Только в Дахау стал понимать» что к чему.
Она прижалась к нему, крепко поцеловала. Минуту-другую им было не до разговоров. Потом Лини вздохнула.
— А что стало с твоей семьей?
— Жена со мной развелась.
— Вот так жена!
— А я ее не очень виню. Мы с ней не особенно ладили. И потом, когда человека сажали, фашисты здорово прижимали его семью.
— А что с матерью и сестрой?
— С самого начала войны у меня от них никаких вестей. Слышал, что Росток бомбили.
Короткое молчание.
— На дворе темнеет.
— Да ну? Эх, если бы время остановить — лежал бы тут с тобой и лежал лет сто. Какого цвета у тебя волосы, моя хорошая?
— Каштановые, с рыжеватым отливом.
— Отросли уже немножко?
— Меньше, чем у тебя.
— Дай поглядеть.
— Ой, ни за что! Только когда отрастут^—хоть настолько, чтоб я опять стала похожа на женщину.
— А если зажмурюсь, дашь дотронуться?
— А ты обещаешь не смотреть?
— Обещаю.
— Пока будешь их трогать, целуй меня без передышки. Тогда я буду точно знать, что ты не подглядываешь.
Он рассмеялся:
— Не очень-то ты доверяешь мужчинам, а?
— Не в том дело, просто я...
Он приник губами к ее губам. Она сдвинула платок на затылок, и пальцы его коснулись облегающей шапочки коротких шелковистых волос, ласково пробежали по ним. Потом он сам водворил платок на место.
— Ох, сдается мне, этот поцелуй такой же жадный, как первый. Отчего бы это?
— Волосы у тебя мягкие-мягкие.— Он стал расстегивать ее кофту.— Я мог оказаться с другой женщиной. Но как хорошо, что это ты. Лини, ты мне нравишься, очень нравишься.
— А уж ты мне до чего нравишься, Норберт! Вот если б тело у меня было такое, как раньше... Хорошенькой я никогда не была, но грудь у меня была красивая. Эх, была бы она как раньше — мне этого ради тебя хочется.
— Забудь обо всем,— сказал он ласково.— Ты для меня мечта —- такая, как ты есть.
— Боже, какое счастье! — шепотом выдохнула она.— Поцелуй меня так еще раз. Нет, подожди! Дай я сперва... Повернись чуть- чуть... Ага, а теперь... Ну, Норберт, ну, мой желанный!
И снова в этой пустой конуре им на какой-то миг стали подвластны солнце и звезды, небо и земля — все, кроме их будущего. И единственное, о чем они между собой не говорили,— это о будущем.
7
Клер встревоженно, торопливо предупредила Андрея:
— Берегитесь Отто. Ни в коем случае не говорите со мной по-русски. Постарайтесь дежурить сегодня ночью, я тоже встану.
Андрей кивнул и с этой минуты был начеку. Несколько часов он упражнялся на «виолончели» и, казалось, был совершенно поглощен своим занятием, но на самом деле зорко следил, чтобы Отто не очутился у него за спиной. Клер завернулась в одеяло и притворилась спящей.
После их тягостного объяснения Отто с ней больше не заговаривал; Андрея он будто и не замечал, да и с Юреком за все время едва ли перебросился двумя словами. Взвинченный до предела, он все ходил взад-вперед мимо окна, и Клер видела, что губы у него беззвучно шевелятся и временами он начинает нервно жестикулировать.
В сумерки, когда Юрек ушел к Каролю, тревога захлестнула ее. Но потом ее чуть-чуть отпустило. Отто все шагал взад-вперед вдоль подоконника, по-прежнему
