Дальняя гроза - Анатолий Тимофеевич Марченко
— Но вы... могли защититься... — нарушал оцепенение Крушинский.
— А ты бы защитился? — зло спросила она. — Когда два казака руки скрутили.
— А пока не скрутили? У вас же был револьвер.
— Был. Только не могла я стрелять.
— Но почему?
— Чего пристал? — как ужаленная, вскрикнула Анфиса. — И без тебя тошно! Нельзя мне было стрелять, понимаешь, нельзя, и все тут!
И она, уткнув голову в ладони, зарыдала — громко и безутешно. Крушинский подошел к ней, осторожно обнял за плечи, прошептал дрожащими губами:
— Давайте револьвер!
Анфиса перестала плакать и, не оборачиваясь к нему, сказала с отчаянной твердостью:
— Не дам. Не надо. Не слухай меня, непутевую бабу. Ты свое дело делай. И портрет в городе на видном месте повесь.
— Какой портрет?
— Тот, что у тебя за диваном лежит.
— Вы... знаете? — испуганно спросил Крушинский.
— А чего ж мне не знать? Ты ж как ребенок малый. Трудно тебе жить на свете.
«Как верно, как все точно она говорит, — растроганно подумал Крушинский. — Да, она красива не только внешне, у нее красотой наполнена сама душа».
— А о том, чего я тебе говорила, — строго сказала Анфиса, — не вздумай кому проболтать. Ничего, я выплачусь, может, и полегчает. А не полегчает, так он завсегда со мной. — И она показала на револьвер.
— Нет, нет, вы должны жить! — боясь за нее, умоляюще воскликнул Крушинский.
— Какая у меня теперь жизня! — горестно промолвила Анфиса. — Самая проклятущая! А ты не раскисай. И портрет, раз намалевал, так доведи до конца. На людном месте повесь.
— Да, да, я все сделаю! — подхватил Крушинский. — Я и сам хотел, да не знал, как это сделать. А вы все так хорошо придумали.
— А как повесишь, так сразу и тикай из города. А то портрет снимут, а тебя заместо него повесют.
— Конечно, конечно! Но как мне теперь без вас? Вам тоже надо бежать... — Он порывался добавить «со мной», но не отважился.
— Еще чего? Куды я побегу? Мне негоже отселева бечь.
— Но почему?
— Мое это дело, не твое. Ты вот лучше скажи, где портрет вешать будешь.
— Как где? На площади, в центре.
— И долго ты думал? — рассердилась Анфиса. — Народ по площади-то и не ходит, разве господа какие да военные. А остальные шмыгнут, как та мышь в нору, и давай бог ноги, лишь бы на глаза этим антихристам не попадаться. И часовых там полно. Думаешь, они тебе портрет вешать помогут?
— Действительно, в ваших словах есть логика.
— Не знаю, чего в них есть, а только меня послухай. Завтра воскресенье. Где народу будет тьма? На базаре да в церкви. Из ближних станиц понаедут. Вот на базаре и вешай. Там старая каланча есть. Заброшенная. Высокая. В самый раз для портрета. Ты вот лучше скажи, залезешь на ту каланчу?
— Попробую, — неуверенно отозвался Крушинский и смущенно потупился.
— Туточки пробовать некогда, — решительно заявила Анфиса. — Тут или грудь в крестах, или голова в кустах.
Она снова критически осмотрела Крушинского с ног до головы, сокрушенно спросила:
— Ты хоть, когда малый был, на крыши залезал?
— Нет, как-то не приходилось. Рисовал я, некогда было.
— Ну и мужик! — удивилась Анфиса. — Да не обижайся, шуткую я. Раз не лазил, то и не суйся, свалишься прямо на Волобуева. — Она задумалась. — Я к тебе пацана одного пришлю. Дюже ловкий. Он по деревьям лазит, как обезьяна. С ним и пойдешь. — Она с откровенной жалостью посмотрела на Крушинского. — Давай присядем на дорожку. Когда теперича свидимся? Может, и никогда.
Анфиса села на краешек табуретки, Крушинский — на диван, все еще не веря, что сейчас она уйдет.
— Вот и все, — сказала она, вставая. — И вот тебе мой совет. Пробирайся в Майкоп. Адрес такой: Госпитальная улица, дом тридцать седьмой. — Она вздохнула глубоко и тяжко. — Там мы с Тимошей жили. А когда — уже и не припомню. — Она снова помолчала. — А за те слова, что ты мне говорил в тот день, спасибочки. Ни от кого я еще таких слов не слыхала. Нет, брешу, Тимоша тоже говорил, да как-то не так, как ты. У тебя красивше выходит.
— Нет, не надо, не благодарите меня, — попросил Крушинский. — Вы такая... такая...
— Перестань! — нахмурилась Анфиса. — Так я сразу и поверила. Все одно это ни к чему. Прощай!
И она, как-то стыдливо чмокнув его в щеку, почти бегом выскочила за дверь. Крушинский было рванулся за ней, но что-то остановило его, и он лишь успел заметить, как в окне синим облачком промелькнул ее платок.
Крушинский в отчаянии закрыл глаза. Все закружилось, завьюжилось в его голове: смерч, поднимающий в воздух дома, Волобуев, рассыпающий в этом вихре дробный, издевательский смех, зияющие черной пустотой глаза Врангеля, горячие подвижные губы Анфисы, тянущиеся к его холодной щеке, — и он вдруг бессильно рухнул на заскрежетавший всеми своими старыми пружинами диван...
Он не помнил, сколько времени пролежал, почти потеряв сознание, и никак не мог поверить, когда очнулся, что все еще жив. Кто-то дергал его за плечо, думая, что он спит, и твердил одни и те же слова:
— Дяденька, вставай! Дяденька, вставай!
Крушинский рывком сел на диване. За окном смеркалось. Перед ним стоял мальчуган с худым остроносым лицом и рыжим вихром на голове, свесившимся на лоб.
— Ты кто? — отрешенно спросил Крушинский, все еще не в силах понять, сон это или явь.
— Петька я, — назвался мальчик. — Меня тетя Анфиса послала.
Только сейчас Крушинский вспомнил о том, что Анфиса обещала прислать ему помощника.
— Да, да, — засуетился он, вскакивая. — Сейчас я достану портрет, и пойдем.
— Еще рано нам, — по-взрослому серьезно
