Николай Брешко-Брешковский - Принц и танцовщица
Первыми опомнились Барбасан и одетые в униформу артисты, не посвященные в заговор.
Барбасан кричал:
— Фуэго, Фуэго, остановитесь!
Но Фуэго не слышал. Безумная скачка продолжалась. Один конец лассо был приторочен к седлу, на другом подпрыгивал черный человеческий комок, весь перепачканный в песке.
— Остановите же, остановите безумца!
Воздушный гимнаст, один из братьев Аниоли, гигантским прыжком очутился на арене и, побежав рядом с лошадью, поймав темп и ухватившись за уздечку у самой морды, поджав колени, повис и тяжестью своего тела замедлил бег мустанга. И только тогда Фуэго, натянув повод, остановил свою лошадь. Фуэго великолепно разыграл роль ничего не понимающего. Оглянувшись и увидев на конце веревки вместо Бенедетти совсем другого, он так вскрикнул, так схватился за голову, изобразил такой ужас; все зрители, как один человек, поняли степень его горя. Никто не успел заметить, как уже Фуэго стоял на коленях над распростертым на песке миллиардером и снимал с его шеи петлю.
Петлю смерти. Да, смерти, ибо миллиардер был уже мертв. По крайней мере, у врача, оказавшегося в цирке и вместе с публикой хлынувшего на манеж, не было никаких сомнений.
Он проделал все, что в данных случаях проделывается, то есть когда человек повесился, повешен другими или удушен петлей.
Врач пощупал пульс, пульс уже не бился. Приподнял веки, тускл и неподвижен был взгляд уже застеклившихся глаз…
Медея, еще минуту назад величественная, как герцогиня, теперь со съехавшей на бок шляпой, растерзанная, постаревшая, допытывалась у врача, цепляясь за его руки:
— Доктор, скажите, он еще не… Еще есть какая-нибудь надежда?
— Увы, мадам, увы, — отвечал доктор, пятясь от энергично атаковавшей его Фанарет.
— Доктор, спасите его, спасите! Я вам заплачу миллион песет, слышите, миллион! Спасите же его!
— Мадам, не только я, никакие медицинские светила… Поздно! Один Господь мог бы воскресить вашего… вашего супруга, — запнувшись, сказал врач. — У меня есть основания утверждать, — вскрытие убедит всех, что ваш супруг еще до самого удушения скончался от разрыва сердца.
На арене появился комиссар в штатском и карабинеры в треуголках. Карабинеры силой удалили с арены публику. И Фанарет хотели удалить, но она запротестовала:
— Это мой муж! Слышите, мой муж!
После такого заявления Медею не тронули.
Адольф Мекси лежал на песке. Он успел потерять во время своей бешеной скачки за всадником одну из своих бальных лакированных туфель, и его нога в шелковом черном носке уже начала деревенеть и затвердевать, как у трупа. Да он и был уже трупом, этот дистрийский волшебник, такой могущественный своим золотом, своими миллиардами, спасавший от банкротства целые страны, свергавший королей, а теперь сам поверженный в прах на арене странствующего цирка.
Зрители в панике разбегались, не расходились, а разбегались, толкая и давя друг друга.
Комиссар, бритый, жгучий брюнет, с внешностью андалузского прелата, в маленьком директорском кабинетике допрашивал Фуэго в присутствии Барбасана, Бенедетти, Заурбека и еще нескольких артистов.
Перед комиссаром лежала чистая бумага, в руке он держал «вечное» перо, уже потому хотя бы вечное, что оно переживает многих самых сильных, самых живучих людей.
Комиссар начал с неизбежных формальностей. Записал имя Фуэго, его возраст, кем были и чем занимались его родители. Отметил город, где он впервые увидел свет.
Обстоятельно, толково, не волнуясь, отвечал Фуэго на все вопросы.
Пока дело касалось необходимых скучных формальностей, комиссар не смотрел на Фуэго, даже как будто не замечал его. Когда же от биографии ковбоя комиссар перешел к катастрофе, полицейский чиновник с внешностью прелата вперил свой жгучий взор в покрытое гримом, подрумяненное лицо Фуэго.
— Вы знаете человека, павшего жертвой вашей… вашего… — комиссар подыскивал выражение, — вашего бессознательного преступления?
— Не имею понятия, господин комиссар.
— Как, вы не знаете, что это был знаменитый банкир Адольф Мекси?
— Откуда же мне знать, господин комиссар. Я интересуюсь работой своею в цирке, своей лошадью и что мне до знаменитых банкиров? Денег они все равно не дадут мне…
— Нельзя ли без шуточек? — сдвинулись комиссарские брови.
— Я совсем не шучу, господин комиссар. Какие же могут быть шутки с начальством?
— Довольно, довольно. Потрудитесь отвечать на вопросы.
— Я готов, господин комиссар.
— Ну и наделали же вы нам хлопот! Ни в каких личных отношениях вы с покойным не состояли?
— Какие же отношения, господин комиссар, когда я понятия о нем не имел. Это может быть установлено свидетельскими показаниями.
— Но почему же именно Адольфа Мекси постигла такая участь?
— Господин комиссар, она могла постичь и всякого другого, даже и вас, если бы вы очутились рядом с Бенедетти.
— Благодарю покорно! — с язвительной улыбкой отвечал комиссар, невольно ощутив холодок в спине. — Благодарю покорно, этого только недоставало! Теперь скажите мне следующее. Я часто бываю в цирке и вижу вашу работу. Вы никогда не делаете промахов, почему же вы промахнулись теперь?
— Господин комиссар, надо же когда-нибудь промахнуться. В нашем деле без этого невозможно, и человек, и его руки — не машина. Да и машина иногда спотыкается.
— Итак, случившееся вы приписываете несчастному случаю?
— Только несчастному случаю, господин комиссар.
— Но почему вы ни разу не оглянулись? Сделай вы это, вы увидели бы свою ошибку.
— Я никогда не оглядываюсь, господин комиссар. Это испортило бы мне весь эффект. Ковбой оглядывается, значит, не уверен в себе. А ковбой должен быть уверен в себе. Только тогда он выгодно «продаст» свой номер.
Комиссар опустив голову, обдумывал что-то, затем вскинул глаза.
— Господин Бенедетти!
— Есть, господин комиссар! — и клоун с густо набеленным лицом под войлочным колпаком приблизился к столу.
— Почему вы остановились именно около ложи господина Мекси?
— Господин комиссар, с таким же успехом я мог бы задержаться у всякой другой ложи.
— Вы знали банкира в лицо? Имели с ним какие-нибудь отношения?
— Господин комиссар, какие же могут быть отношения между бедным клоуном и богатым банкиром? В его глазах я был жалким шутом, забавлявшим его в часы пищеварительного процесса.
— Попробуйте воздерживаться от этих красочных добавлений.
— Буду воздерживаться, господин комиссар.
— Скажите, скажите мне, почему вы спрыгнули с барьера вниз?
— Я должен был сделать вид, что спасаюсь от петли.
— Но вы не всегда поступаете так?
— Не всегда, господин комиссар. Я каждый раз варьирую наш трюк.
— Довольно, я больше ничего не имею. Во всяком случае, и вам, Фуэго, и вам, Бенедетга, в Сан-Себастиане, да и вообще на испанской территории ваш трюк будет запрещен.
— Мы подчиняемся, — покорно заявил Бенедетга.
— Еще бы вы не подчинились! Сегодня же я донесу до начальства. Не знаю, как оно посмотрит. Очень может быть, вам предложат покинуть немедленно же границы королевства…
— Мы безропотно, но не без сожаления подчинимся этому. Мы любим Испанию, это наша латинская сестра, — молвил Бенедетга.
Комиссар пропустил это мимо ушей. Он встал, заявив:
— В восемь часов утра прошу обоих в мое бюро. В моем присутствии мой письмоводитель составит подробный протокол.
Едва очутившись за дверью, комиссар попал в железное кольцо газетных корреспондентов.
— Господа, мой служебный долг запрещает…
Но корреспонденты слушать ничего не хотели:
— Интервью, господин комиссар, интервью!
— Господин комиссар, это же мировая сенсация, а вы ссылаетесь на какой-то…
Разом все смолкло, и все головы обнажились. Два санитара на госпитальных носилках, в сопровождении двух карабинеров, покидали цирк с телом Адольфа Мекси. С головы до ног оно было покрыто одеялом.
А в то самое время лакеи под наблюдением метрдотеля сервировали стол, украшая его цветами. И когда все было готово, метрдотель спустился вниз в кухню взглянуть, как справляется повар с зажаренной для Мекси руанской уткой.
Так я не привелось дистрийскому волшебнику отведать блюдо, называющееся «канард а ля пресс».
21. ГЛАВА ЗАКЛЮЧИТЕЛЬНАЯ
Весть о внезапном трагическом конце Адольфа Мекси произвела ошеломляющее впечатление не только в Испании, не только во Франции, а и во всем мире, ибо весь мир знал, если и не по деяниям, то понаслышке банкира, не уступавшего ни по богатству, ни по масштабу финансовых операций своих Мендельсонам и Ротшильдам.
Человек, потрясавший биржей, человек, делавший финансовую погоду, ронявший и поднимавший курс валюты, человек, в двадцать четыре часа свергнувший тысячелетнюю монархию, этот человек должен был умереть много лет спустя где-нибудь в Ницце, с несколькими медицинскими светилами у изголовья широкой кровати под балдахином. И вместо Ниццы, вместо широкой кровати под балдахином, вместо медицинских светил — арена, где смешались в одно опилки, навоз и песок. И ко всему этому удушение от петли — одна из самых плебейских насильственных смертей. Какой нелепый кошмар! Какая жестокая ирония судьбы!
