Отто Рюле - Жертвы Сталинграда. Исцеление в Елабуге
На соседних путях стояли такие же, как наши, товарные вагоны. Дверь одного вагона была открыта, и я разглядел нары. В вагоне было много женщин и девушек, одетых в поношенные, кое-где порванные телогрейки и ватные брюки. На ногах — сильно побитая обувь. Пестрые косынки на головах делали женщин привлекательными.
Женщины и девушки находились в приподнятом настроении. Они о чем-то весело разговаривали, а некоторые, стоящие у вагона, непринужденно перебрасывались снежками. Мне уже давно не приходилось наблюдать такой оживленную и радостную картину. Я уже перестал верить, что где-то могут быть такие радостные и довольные люди.
— Фрицы, фрицы! — вдруг крикнул кто-то из девушек, и этот крик подхватили другие.
Видимо, они увидели кого-нибудь из немцев. И тут же быстро-быстро заговорили по-русски. Я ничего не разобрал, но прекрасно понял, что в их словах не было ни ругани, ни проклятий. Лица женщин по-прежнему оставались такими же светлыми и оживленными. Какая-то девушка даже бросила снежок в люк нашего вагона, но сделала она это скорее в шутку, чем из ненависти. Я отошел от щелочки.
— Что там за представление? — спросил кто-то из пленных.
— Эшелон с женщинами, — ответил я. — Они выглядят не лучше нас и едут точно в таких же вагонах, как наши.
— Наверное, штрафники или осужденные на принудительные работы.
— Не похоже, — возразил я. — Послушайте, как они весело щебечут!
— Это переселенцы, — заговорил майор Бергдорф, наблюдавший за женщинами со своего места. — Едут куда-нибудь на весенние полевые работы. На подобные мероприятия людей вербовали еще при царе.
Об этом я когда-то слышал, но не верил, что такое возможно и сейчас. Во всяком случае, вряд ли бы они так веселились, если бы ехали на принудительные работы. Может быть, эти женщины и не видели собственными глазами всех ужасов войны, но, конечно, и их она не обошла стороной. Как бы там ни было, а ехали они в таких же, как мы, вагонах, они расстались со своими родными, возможно, их ждала нелегкая работа. Но вопреки всему они были жизнерадостны. Что же давало им силы? На что они надеялись? Чем жили?
Ответить на эти вопросы я не мог. Мое положение удручало меня все больше и больше. Эти женщины и девушки были свободны. Они могли по собственному желанию выйти из вагона на остановке. Они знали, куда ехали. Они знали и то, что через некоторое время смогут вернуться обратно, если не захотят остаться. Короче говоря, они сами распоряжались своей судьбой. Для меня же этот вагон был своеобразной тюрьмой на колесах. Сначала меня бросили в пекло уничтожающей битвы, а теперь вот везли неизвестно куда. Неужели у меня в жизни еще может быть что-нибудь светлое?
…Сомнения и еще раз сомнения — вот все, что мне оставалось. Что же удерживало меня в жизни? Люди. Близкие мне люди, которые находились очень далеко от меня: моя жена и шестимесячный сынишка. Сынишку я даже не видел, просто знал, что он у меня есть. И снова сомнение: а увижу ли я когда-нибудь своего сына, увижу ли жену Эльзу, своих родителей, брата, друзей и близких?
В последний раз все наши родственники собрались вместе в сентябре 1938 года на моей свадьбе. Маленький квартет играл танец «Я с тобой чувствую себя на седьмом небе…». Это был наш с Эльзой танец. Гости встали в круг. Середина паркета принадлежала только нам двоим. Казалось, что нас ждет безоблачное будущее, хотя уже тогда решался вопрос о Судетской области…
Я пощупал нагрудный карман моего френча. Свадебная фотография была на месте. Я хранил ее как зеницу ока, как единственное вещественное доказательство того счастливого времени. Никто из едущих со мной в вагоне, взглянув на мою давно не бритую, неопрятную физиономию, не узнал бы меня в молодом счастливом человеке на карточке.
…Спустя год после нашей свадьбы началась война. Нас это испугало. Мы не могли себе представить, что можно как-то помешать войне или сделать так, чтобы войны вообще не было. Мы не верили, что Гитлер так легкомысленно начнет войну, так как считали, что любой государственный деятель должен иметь чувство ответственности.
Передо мной и моей женой встал вопрос: «Что делать? Где наше место?» Дух созидания был для нас высшим смыслом жизни. И мы с женой с головой ушли в работу. Работа и личное взаимопонимание — больше мы ни о чем старались не думать. В порыве благих намерений летом 1939 года я стал руководителем детских санаториев в Шварцвальде.
В живописной местности, вдали от городского шума и суеты более трехсот детей, больных астмой, шесть недель проводили в горах, на высоте восьмисот метров над уровнем моря, испытывая на себе благотворное влияние минеральных вод и чистого горного воздуха.
Дети приезжали сюда лечиться из самых разных уголков земель Вюртемберга и Бадена. Когда англичане начали чаще бомбить Рурскую область и долину Рейна, много детей стало приезжать из северо-западной Германии. Здесь им не грозили бомбардировки, но только на полтора месяца. А потом ребятишки должны были снова возвращаться в крупные промышленные города, подвергающиеся постоянной опасности.
Вместе со мной в санатории работала и моя жена. Мы старались делать все возможное, чтобы как-то смягчить ужасы войны.
Административная работа меня не удовлетворяла. Но я любил находиться в кругу нескольких сотен детей, которые, несмотря на войну, оставались веселыми, шаловливыми мальчишками и девчонками. Интересно было работать и с обслуживающим персоналом санатория. Здесь трудились сто двадцать человек — люди, разные по специальности, характеру, взглядам и поведению. Работая в санатории, я научился обходиться с людьми и понимать их. В то же время я научился лучше понимать и самого себя…
После долгой ночи в вагоне царило обычное оживление. Мельцер тоже уже проснулся.
— Как хорошо, что ночь прошла. Хоть светло стало, — сказал он, потягиваясь. — Но что там произошло на соседних путях? Я сквозь сон слышал какой-то шум…
— Это был эшелон с русскими женщинами. Сейчас он уже уехал, — коротко ответил я.
…Новая работа захватила меня. Вместе с главным врачом санатория я нес всю ответственность за детей. В первый раз в жизни я был начальником, и в моем распоряжении находились люди. Я прекрасно понимал, что занимать должность начальника — еще не значит быть хорошим начальником. Авторитет нужно было заслужить кропотливым трудом. Как руководитель, я должен был распределять обязанности между работниками и контролировать их работу. А для этого необходимо было знать силы и способности каждого и уметь направить их на пользу общему делу. Кроме того, нужно было создать крепкий, дружный, товарищеский коллектив…
Этой цели я остался верен и в самые тяжелые часы жизни в котле. Сейчас же, спустя пять недель, мне казалось, что эта точка зрения очень и очень уязвима.
Сколько жизней было бы спасено, если бы высокие немецкие начальники, попав в котел, не потеряли мужества и взяли бы на себя смелость принять условия капитуляции от 8 января 1943 года. И хотя советский плен был для нас, немцев, книгой за семью печатями, все равно он давал нам шансы на жизнь, в то время как приказ фюрера «Стоять до последнего!» означал не что иное, как смерть многих тысяч людей.
…Спустя полтора года основные проблемы, которые нужно было решить в санатории, были решены. Дни потекли более спокойно и однообразно. И когда меня, как резервиста, призвали на переподготовку, я не особенно расстраивался. Резервный госпиталь находился в маленьком курортном местечке. Но после переподготовки меня направили во Францию.
Как раз исполнилась вторая годовщина со дня нашей свадьбы. Нам было очень тяжело расставаться, но ничего не поделаешь — пришлось.
* * *В вагоне зашумели.
— Какое свинство! Стоим уже двое суток и ночь! — возмущался кто-то. — Заморозить, что ли, нас хотят?
— Паровоз отцепили, — проговорил Мельцер. Он незаметно подошел ко мне и встал рядом.
— Этак они доведут нас до сумасшествия! — раздался чей-то истеричный голос. — Нам давно пора завтракать…
В этот момент дверь вагона отворили.
— Давай три человека! — сказал красноармеец.
— Когда отъезд? — спросил майор часового.
— Скоро поедем! — ответил тот и закрыл дверь.
— Вот и выяснили, вот и узнали, — не унимался майор. — Скоро поедем! Это можно понимать: через час, а может, и через месяц.
— Может, что-нибудь с паровозом случилось и его ремонтируют?
— Во всяком случае, есть нам дают, не умираем с голоду. А сегодня даже потребовали не двоих, а три человека.
Подносчики пищи принесли свежего хлеба — буханку на пятерых, чай и, к нашему огромному удивлению, кусок смальца на газете.
В вагоне поднялся такой гвалт, какой не всегда бывает и на восточном базаре. У кого-то нашелся крошечный ножик (неизвестно, каким образом удалось его оставить при себе). Начался дележ. Особенно трудно было разделить смалец. Наши «эксперты» делили его столовыми ложками. Каждому досталось по ложке, а потом — еще по пол-ложки.
