Владислав Смирнов - Ростов под тенью свастики
Б. САФОНОВ. Облаву по городу проводили полицаи. Особенно свирепствовали западно-украинские националисты. Они пришли сюда с немцами. У них была своеобразная форма. Говорили они по-русски хорошо, но все-таки с заметным акцентом. Они были очень жестоки. Не столько немцы издевались над русскими, сколько полицаи.
П. ВЕРЕТЕННИКОВ. Когда немцы пришли, настроение у многих было подавленное. Вернулись те, кто не успел уйти далеко, И я даже такие разговоры слышал: две бабки во дворе обсуждали: еще неизвестно, при Сталине хуже жили или при Гитлере хуже будем жить. Организованность немцев, их техника на психику сильно давили.
А мне дед сразу сказал; подавятся фрицы. Больно большой кусок захватили — не проглотят. И рассказывал, что есть такая книга у писателя Лескова «Железная воля». В ней говорится о том, как поспорили русский и немец, кто кого победит. Немец все своей железной волей хвастался. Так он в конце концов, как ни побеждал, русскими блинами объелся и подавился.
Я, когда вырос, все искал эту книгу. Но Лескова у нас долгое время не жаловали, не издавали. И только в 60-е годы я нашел эту повесть. Правы оказались Лесков и мой дед. Немцы многое учли, когда на Россию полезли, но чего-то там, в своей хваленой Германии, недорассчитали. Наверное, русский характер — он ведь учету, тем более немецкому, плохо поддается.
Б. САФОНОВ. Вышел приказ: всем подросткам старше 14 лет явиться на биржу труда. Она размещалась в здании госбанка. Я и мой товарищ, Витя Соколов, пошли. За неявку — расстрел. И за укрывательство — тоже. Нас ночью посадили в вагоны-телятники на товарной станции. Битком набили целый эшелон. Ехали только ночами. Днем боялись наших самолетов — ведь немцы считали нас уже своим «грузом». На станции Ясиноватой, где наш состав стоял очень долго, мы заскучали. Виктор и говорит: «Борис, давай бежать, будь что будет!». Двери в нашем вагоне были открыты. Поезд тронулся, и пока он не набрал полный ход, мы соскочили. Кое-как дошли до станции — в сплошной темноте. А на каждом паровозе был русский машинист и немецкий — такой был установлен порядок. И вот нам повезло, мы наткнулись на нашего. «Пацаны, вы куда?» Мы говорим: «Как бы нам добраться до Ростова». Он нас запрятал в угол тендера и сверху чуть углем присыпал. Мы приехали в Ростов тоже ночью. У меня бабушка жила на Новом поселении, рядом с бывшей баней. В городе был комендантский час. Но нам ничего не оставалось делать, как пробираться по городу. Конечно, боялись нарваться на патруль. Нас, разумеется, не ждали дома, да и узнали меня с трудом: обшарпанный, грязный. В тендере уголь к тому же водой поливали из шланга. Вот такая передряга была. Домой мне уже показываться нельзя было, ведь я жил в самом центре. Тем более у нас летчики стояли. Они, кстати, когда узнали, что меня забирают, обрадовались: гут, гут, мол, в Германию едешь! А везде висел приказ: за побег из Германии — расстрел! Так я до конца оккупации в город нос уже не показывал. И только перед самым уходом немцев вышел. И сразу повезло. Нашли с приятелями ящик с парабеллумами. Все они разошлись по рукам, на менке. За пистолет давали буханку хлеба.
Л. ГРИГОРЬЯН. Помню, где были публичные дома. Солдатский находился во Дворце пионеров, как говорили. А офицерский — на Соколова, ближе к стадиону «Динамо». Там были русские женщины. Но и в отдельных домах жили продажные женщины, это чтобы немцам далеко ходить не надо было. Там, где я жил, у бабушки стояли на постое эсэсовцы. По ночам они ходили в одних подштанниках к бабушкиной соседке — Дуське. Огромная такая баба. Работала в каком-то детском саду. У нее пропускная способность была потрясающая. Но она была еще и сволочь к тому же…
Т. ХАЗАГЕРОВ. Вечерами в занятом немцами городе были обыски. В дом стучали, и мы попадали во власть полицейских. Нас как бы приучали к облавам, проверкам. При таких обысках полицаи отдавали предпочтение домам, где жили более или менее богатые люди, они специально обходили состоятельные семьи. Когда полицаи заходили в дом, создавалось впечатление, что они не искали что-то компрометирующее хозяев, а высматривали ценные вещи. То, что можно было бы увезти с собой. А для вида заглядывали везде, даже в кухонные шкафы.
А. ГРИГОРЬЯН. Где-то в конце августа стали обходить дома, приглашать детей в школу, для знакомства. Недалеко от физмата университета, который разбомбили, был и костел, и школа. Пришло несколько десятков человек. Я зашел и удивился: там выступал с речью Александр Прокофьевич, он был до войны завучем 36-й школы. Сухопарый с брюзгливым лицом. Очень противный, мы его и раньше не любили. Он говорил: «Наступили новые времена. Немцы освободили нас от большевизма. Мы теперь свободные люди. Вы должны хорошо учиться, слушаться властей, и все будет прекрасно». Как дико было слушать такое. Все стояли в изумлении и молчали. А я вообще был в ужасе. В школу я не пошел. Судьба этого учителя мне неизвестна.
В. АНДРЮЩЕНКО. Немцы издали приказ: сдать радиоприемники, до этого их сдавали нашим, но во время грабиловки приемники эти снова разошлись по рукам, только вряд ли к своим хозяевам. И вот я видел в магазине «Парфюмерия», там сейчас «Красная шапочка», гору этих приемников. Их охранял часовой.
А. ГРИГОРЬЯН. Там, где сейчас находится кафе «Дружба», был огромный книжный магазин. Мы как-то с теткой шли, и я юркнул туда. Магазин был двухъярусный. Внизу — филателия, а наверху книги. Там был великолепный букинистический отдел. Когда я туда забежал, тетка ахнула — не успела меня остановить. А я хоть и мальчишкой был, но книги меня уже тогда остро интересовали. Я промчался под стойкой — и вдруг немец с автоматом. Магазин, оказывается, охранялся. Он мне вроде того: «Ты куда?» А тут тетка подскочила: «Ребенок шалит. Случайно забежал».
В. АНДРЮЩЕНКО. Железная дорога, которая находилась недалеко, была для нас чем-то вроде особой «газеты» — мы там новости узнавали: что везут, куда. Сначала наши поезда шли, потом немецкие покатили. Везли технику, войска. Попадались госпитали на колесах. Там был подъем, и паровозы в сторону Воронежа тянули очень медленно. Сидят солдаты в теплушках, свесив ноги. А мы тряпочным мячом, набитым травой, играли в футбол…
В. ГАЛУСТЯН. Когда немцы были уже в городе, но мы об этом еще не знали, вдруг заходят к нам во двор два советских командира. Я кинулась им навстречу, у меня же отец тоже офицер. И кричу: «Мама, мама, наши командиры!» Первая мысль у меня была, куда их спрятать. А это оказались два словака. У них форма очень похожа на нашу. И петлицы были такие же, это меня и сбило с толку. Я сразу же вернулась. А они позвали тетю Полю, она как раз жила у калитки: «Хозяйка! Хозяйка!» И попросили воды умыться.
А тетя Поля во всех необычных случаях жизни звала свою маму. Они очень дружили, хотя жили в разных концах огромного двора — он тянулся на целый квартал. Мама подошла, а она и говорит: «Тут вот немцы зашли, просят воды. Ты принеси». А они и говорят: «Мы не немцы, мы — словаки. Гитлер — капут. Сталин — капут. Мы — ваши люди, мы все друзья». А мама тогда и спрашивает: «Что же вы себя чуть ли не нашими считаете, а почему же тогда Красной Армии не сдадитесь?». Они: «Мы ваших догнать никак не можем!». И захохотали.
В. СЕМИНА-КОНОНЫХИНА. Позже на нашей улице стал размещаться обоз. Не лошади, а слоны какие-то. Немцы развернули наш штакетник, ввели лошадей в наш сад. И привязали к деревьям. Лошади сожрали все ветки, остались только стволы. Потом мама все выкорчевывала. Немцы входят в комнаты, что-то носят, устраиваются. Заборы разгородили. Цветники все затоптали.
Был среди них один маленький, мухомортненький. Приглянулся ему мой брат. Даст то конфетку, то монпасье. Пытался его на руки брать, но Женька ершился. А был один гад. Мы его так и звали. Крупный, очки большие, ходил в трусах. Многие ходили так. У него были сильные мускулистые ноги. Он ходил по огороду, ничего не разбирая, особенно любил топать по помидорам. Мял их с удовольствием, все только хрустело. А мать приговаривала: «Чтоб у тебя ноги отсохли».
В. ГАЛУСТЯН. Немцы вывесили приказ об отправке в Германию на работы всех молодых и здоровых людей. И я и мама попадали по возрасту под этот приказ. Маму спасла врач, а мне удалось избежать угона совершенно неожиданно. У нас во дворе появилась некая женщина, мы ее раньше никогда не видели. Она перед самым приходом немцев заняла одну из пустых комнат эвакуированных и объявила, что создает балетную студию при немецком кляинис-театре, малом театре, который будет работать только для немцев. Он будет располагаться в здании музкомедии. Так как я маме заранее сказала, что уйду в партизаны или еще куда-нибудь, но в Германию не поеду. И если бы у меня хотя был бы намек на связь с партизанами, я бы ушла к ним. А я в школе училась балету. А та женщина обещала: кто будет заниматься в студии, освобождается от отправки в Германию. Она собрала с каждой девушки плату за прием в студию: по нескольку кусков мыла, несколько килограммов крупы, постное масло — тогда продукты еще были в достатке. И я тоже пошла туда.
