Андрей Орлов - Черный штрафбат
Он смотрел на их лица, ловил какую-то неосознанную мысль и не мог поймать. Эти люди были разные, но вместе с тем в них было что-то общее, и он упорно не мог понять, что.
— Ну надо же, в святую землю попали… — ахнул за спиной Гурвич, но даже после этого мысли не отправились в верном направлении.
— Вы кто такие? — на чистом русском языке спросил мужчина средних лет в потрепанном свитере, с изможденным лицом и мешками под глазами. Возможно, он был в компании за главного. Темно-серые глаза из глубин черепных впадин придирчиво ощупывали Зорина. На груди висел старый советский автомат ППД образца 35-го года — предшественник нынешнего ППШ. Такие примитивные штуки уже давно не выпускали.
— А вы не догадались, кто мы такие! — всплеснул руками Зорин. — Марсиане, блин. Высадились тут неподалеку. В окружение попали — не заметно, что ли? Слушай, дружище, давай-ка уводи своих людей — немчура через минуту понаедет, грустно будет. А после познакомимся, если хочешь. Можешь и спасибо сказать, что выручили вас — вояки, блин…
Мужчина кусал небритые губы, им одновременно владели несколько чувств.
— Хорошо, идите с нами. Уходим. Адам, собирайте людей. Срочно на базу!
Их вели какими-то горными тропами, обходили завалы, пропасти, погружались в чащи, где имелись невидимые со стороны, но вполне протоптанные тропинки. Штрафники держались кучкой, опасливо посматривали по сторонам. Партизаны с ними не заговаривали, косились как-то странно, напряженно, держали дистанцию. Несколько раз Зорин ловил на себе взгляд большеглазой девушки в затертом берете. Когда их взгляды соприкасались, она опускала глаза. Потом поднимала… и снова опускала, при этом на хорошем личике появлялась тень напускного раздражения.
— Алексей, ты понял, в чем дело? — захлебываясь от волнения, будто вылез из воды, шептал Гурвич.
— Черт меня побери, если я что-то понимаю, — отзывался Зорин.
— Все эти люди — евреи… Как и я — неплохо, да? Чистопородные, махровые. Охренеть можно…
— Какого черта они тут делают?
— А я знаю? Партизанят, не дифирамбы же фрицам поют. Странные они какие-то… Неразговорчивые…
— Держи ухо востро, Леонид. И ребятам передай. Пусть не дергаются, ведут себя вежливо — особенно Фикус. А то ляпнет какую-нибудь лажу, огребем из-за него…
Информация передавалась шепотом. Идущие рядом партизаны хмуро прислушивались к их бормотанию, переглядывались, перемещали поближе шмайссеры, старые советские автоматы, карабины с потертыми прикладами. Партизанская тропа закручивалась хитроумным образом. Скалы темнились над головами, какие-то узкие лазейки в гуще камня, тропы в зарослях. И вдруг распахнулся перед глазами участок редколесья. Котловина диаметром метров сто пятьдесят, окруженная скалами. Бугристые скалы сползали уступами, уступы заросли кустами, криволапыми деревьями. В толще скал просматривались пещеры. Несколько бревенчатых строений, похожих на бараки, навес для дров, кучка сараев на краю котловины. С торца барака натянутый маскировочный тент, под ним длинные столы, лавки — наверное, аналог столовой. Печи открытого типа — тоже под навесами. Повсюду люди. Мужчины, женщины, дети…
Отряд вернулся на базу. Кто-то бросился к волокушам с ранеными, засуетился. Тоскливо завыла черноволосая женщина с закрученной вокруг макушки длинной косой — ей сообщили о смерти мужа. Толпились люди, партизаны, прибывшие с задания, смешались с толпой, звучала речь — кто-то говорил по-русски, кто-то по-польски, кто-то на непонятном языке. Штрафников разглядывали настороженно, недоверчиво. Зорин чувствовал какую-то неловкость: прибыли — такие грязные, оборванные, небритые, а обитателям лагеря явно не претили чистота и аккуратность — их одежда была старенькой, тертой, заштопанной, но смотрелась чисто и опрятно.
— Негостеприимные они какие-то, — ворчал Игумнов. — Смотрят волчатами — что бабы, что детишки. И заметьте, мужики, ничего не говорят — ни хорошего, ни плохого.
— Пусть только попробуют что-нибудь плохое сказать, — фырчал Ралдыгин. — Да кабы не мы, они бы в очередь к своему богу уже давно выстроились…
Именно поэтому их терпели. Но ощущение присутствия в чужом доме, хозяева которого не испытывают к тебе ни малейшей симпатии, было колоссальным. Молчуны в пиджаках и кепках провели их через весь лагерь. Между бараками было подобие крохотного садика: в трогательных клумбах, окаймленных каменным заборчиком, росли махровые астры. В землю были вкопаны скамейки.
— Подождите здесь, — бросил сопровождающий — тот самый, что был в отряде за главного. — Сейчас к вам выйдет командир. Кстати, я не представился… — Мужчина помялся. — Моя фамилия Рудберг. Михаэль Рудберг. Я помощник Йонатана Фильмана — командира нашего отряда.
Он ушел в барак, подволакивая правую ногу. Штрафники зашевелились, стали переглядываться.
— И что, построимся? — неуверенно предложил Чеботаев.
— Ага, и туш споем. Не, лучше присядем. — Фикус развалился на скамейке, забросил ногу за ногу, руки — за спинку, эдакий блатарь на отдыхе в парке культуры. — Не возражаешь, старшой? Набегались уж, чай.
— Садитесь, — разрешил Зорин, покосившись на трех мужчин с автоматами, которые не спускали с них глаз. — Только косяка давите, не расслабляйтесь. Не нравится мне это что-то.
— Разойтись надо было с этой публикой бортами, — совершенно справедливо подметил Новицкий.
— Ага, вольтанутые какие-то, — прямо в точку подметил Фикус.
— А у них тут ничего, чистенько, — как-то завистливо пробормотал Шельнис.
— И склад, наверное, есть, — поддел его Ралдыгин. — Только вам, Генрих Павлович, вряд ли светит обзавестись в этом местечке должностью.
— Павел Генрихович, — порозовев, поправил Шельнис, — у меня мама русская, а папа немец из Саратова, он еще до революции приехал в Россию… и очень предан Советской власти, — поспешил добавить интендант.
— Не будем афишировать перед местной публикой ваше немецкое происхоладение. Мужики, не обращайтесь к товарищу Шельнису по имени-отчеству, договорились?
— Чудеса в решете — еврейский партизанский отряд… — качал головой Игумнов. — Не могу поверить. Что за зверь такой?
— Леонид, объяснения найдутся? — повернулся Зорин к Гурвичу.
— Боятся они нас, — неохотно выдавил Гурвич. — Полагаю, все заметили? Понимают, что мы им жизнь спасли, а все равно боятся.
— А зачем евреям нас бояться? — не сообразил Чеботаев. — У нас же интернациональная страна, мы не фашисты. У нас и в руководстве есть евреи. Товарищ Мех-лис, например, товарищ Каганович…
— Особенно их много в карательных структурах, — проворчал Гурвич. — Вернее, было, до чистки в тридцать восьмом… Молодой ты еще, Ванька, не знаешь многого. Да и не нужно тебе это знать. Много будешь знать — высыпаться не будешь. Какой тогда из тебя солдат?
Встреча с руководством странного сообщества тоже не оставила приятных впечатлений. Приблизились несколько человек — среди прочих был и Рудберг.
— Встанем, мужики, — вздохнул Зорин, — окажем какое-никакое уважение.
Местное руководство остановилось в нескольких шагах. Никто руки не подал. Выступил приземистый мужчина лет пятидесяти — в гражданской куртке, оплетенной портупеей. Настороженности в его лице было не меньше, чем в лице Рудберга.
— Моя фамилия Фильман, — исподлобья оглядев бойцов (и задержавшись взглядом на Гурвиче), представился мужчина, — Йонатан Яронович Фильман. Командир отряда «Лагут».
— Зорин. Алексей, — небрежно козырнул Зорин. — Рядовой.
— Рядовой? — удивился Фильман.
— Был сержантом, разжалован. Выполняю обязанности командира отделения. Первая штрафная рота 45-й стрелковой дивизии. Рота погибла под Жлобиным. Попали в плен, бежали. Пытаемся выйти из окружения. Какая же это военная тайна, если о ней знают все фашисты в Галиции?
— Вы… штрафники? — Фильман сглотнул и, казалось, еще больше обеспокоился. Переглянулись сопровождающие. Тяжело вздохнул Рудберг.
— Да.
— Но это… Советская армия?
Вопрос был какой-то странный. Зорин учтиво кивнул.
— Это Советская армия, Йонатан Яронович. Бывшая РККА. А вы ведь не кадровый военный?
— Я директор дома культуры в Листвяках, — последовал ответ. — Вернее, бывший директор. До тридцать девятого года, пока в Галицию не пришли советские войска, держал книжный магазин и переплетную мастерскую, попутно приторговывал канцелярскими товарами. Мелкий буржуй, по вашей классификации. Михаэль Рудберг был учителем математики.
Рудберг криво усмехнулся.
— Оно и заметно, Йонатан Яронович, — сказал Зорин. — Ваши люди напали на немецкий контрольно-пропускной пункт по наихудшему из возможных сценариев. Не окажись мои люди по чистой случайности в том же квадрате, на следующую операцию вам пришлось бы идти с бабами и детьми. Вы хоть думаете, что вы делаете?
