Олег Верещагин - Скаутский галстук
И отец Николай перекрестил меня.
26
Мальчишку звали Ким, Кимка. Сокращённо от «Коммунистический Интернационал Молодёжи». Глупость, но получилось красиво. Ему было где-то лет тринадцать, но держался он совершенно как взрослый — спокойно сидел на пне, покуривал самокрутку и объяснял, водя карандашом по листку блокнота Сашки:
— Вот тут посты. По обе стороны полотна. И у обоих концов моста — тоже. Каждый раз, как состав пропустить, сапёры ходят в обе стороны. Смотрят внимательно, прямо землю роют, серьёзно, если что подозрительным покажется. График выдерживают во, — он показал большой палец. — Минута в минуту. Шестого пойдёт особый эшелон. Я в пристанционке полы мыл, Райзбах — это начальник охраны — ужрался и какому-то полицаю — не нашему, а тоже фрицу — говорил. И что его к награде представили за то, что диверсий на его участке не бывает, и про этот эшелон. Они не знают, что я немецкий хорошо понимаю. Я до войны его любил, хоть только год учили, но я сам занимался… В пять сорок через мост пойдёт.
— С чем эшелон? — уточнил Сашка. Ким пожал плечами:
— Не знаю. Но думаю — или танки, или горючка, или отборная пехота. А то и всё вместе. Я как про это узнал — сразу в почтовый ящик определился и вас ждать стал.
— Они точно не знают про твой немецкий?
— Точно, — кивнул Ким. — Они сперва проверяли по-разному. Но я же готов был…
— Хорошо, — Сашка встал с пня и вдруг нагнулся: — Э, а это что?
— Это… — Ким смутился и плотнее запахнул рубашку. — Ну это…
— Да ты что, дурак, что ли? — Сашка выловил из-за ворота ярко полыхнувший галстук. Юлька ахнула. — Да тебя ж на нём и повесят!
— Ну и что?! — вдруг вспыхнул мальчишка. — Меня перед самой войной приняли! Отец и старший брат на фронте… а мама тут умерла… я у этих гадов полы мою, так что ж теперь — ещё и от себя прятаться?! Не дождутся!!!
— Кимка, — Сашка, как взрослый, взял его за локти. — Кимка, дурачок… Ты же ценный человек. Может, самый ценный наш агент. А если сгоришь из-за этого? Как герой сгоришь, я понимаю. А сколько дел не сделаешь? Смотри, у меня номер на руке. Мои тоже все погибли. Вон Борька стоит. Его тоже заклеймили. Нас в поезде возили, чтобы партизаны его не взорвали. Так мы ж на охрану с голыми руками не бросались. Ждали. И дождались — бежали.
Мальчишка сопел. Потом нехотя сказал:
— Ладно… я сниму… А вы мост с эшелоном взорвёте?
— Взорвём, — процедил Сашка. — Я не я буду. Взорвём…
— …Мда, — Хокканен почесал нос. — Это было бы дело. Даже не в эшелоне смысл. Мост… Капитальный, раньше, чем через неделю, они его не восстановят, а значит — на других ветках перегруз и пробки. Только ведь пробовали.
— Мы пробовали? — спросил Сашка.
— Не мы, какая разница? — капитан вздохнул и нехотя добавил: — Последний раз спецгруппа пробовала, из Ленинграда. По реке ночью подобрались. А там сети и мины… А по суше к нему и вовсе не подойдёшь. Нет, мост надо оставить. Эшелон попробуем взорвать на следующем перегоне, уже хорошо…
Мы сидели в командирской землянке — командир отряда, начальник штаба, командиры взводов, командир отделения разведки. Пили чай — настоящий, с сахаром вприкуску — и мозговали. Я тоже был тут — под копирку перепечатывал в сороковой раз сводку Совинформбюро. Сначала меня это развлекало — печатать на машинке было нетрудно после компьютера, но чудно. А теперь болели пальцы и хотелось спать, но мне надо было набить ещё пять закладок. Сводки врали, судя по ним, мы уже перемололи всю немцкую армию и сражались с ополченцами и наёмниками. Утешало, что немцы в своей пропаганде врали тоже, а люди охотней поверят тому, что им даёт надежду.
— Вот тут взорвём, — Хокканен что-то показывал на карте. — Тут подъём, ход они замедлят, но зато по обе стороны склон, закувыркаются…
— До войны дорожники с этого склона мальчишек на дрезине катали, — сказал кто-то из комвзводов.
Я перестал печатать. Посмотрел на свои руки. Шевельнул пальцами. И медленно спросил:
— Товарищ командир отряда… разрешите обратиться?
— Закончил? Это — молодец, хорошо, — Мефодий Алексеевич улыбнулся. — Садись чайку попей, да спать иди…
— Нет, я не закончил… — я замотал головой. — Я знаю, как взорвать мост с эшелоном. Честное слово — знаю!!!
* * *Штурмбанфюрер Клаус Шпарнберг, не отрываясь, смотрел на плывущее по воде пламя. На станции истошно орали раненые. Остаток моста ещё подрагивал… или это казалось в поднимающемся от пожара горячем воздухе.
Эшелон с высокооктановым бензином для самолётов, восемью танками Т-IV, маршевой ротой танковых экипажей был уничтожен полностью. Если кто-то и выжил, то — единицы, а техника не уцелела вообще. Но хуже всего, что мост — артерия, одна из важнейших артерий тыла группы армий «Север»! — превратился в ничто. В пожар.
Шпарнбергу показалось, что остаток моста — это язык. И этот язык мелкой дрожью дразнит его, Клауса. Он передёрнул плечами.
Мимо пронесли носилки. Штурмбанфюрер узнал майора Райзбаха, начальника охраны моста, с которым они месяц наза обмывали награду майора за отражение нападения диверсантов. Только через несколько секунд Шпарнберг понял, что голова майора не на плечах, а поставлена на грудь. Оторвало… Ну ничего, всё равно её оторвали бы, с мрачным юмором подумал эсэсовец. Хотя… если подумать… майор не так уж и виноват. Никто не мог предвидеть того, что случилось — этой типично русской изощрённой хитрости.
Охрана даже не поняла, что происходит, когда мимо неё на бешеной скорости промчалась чем-то гружёная дрезина, спущенная с подъёма в двух километрах от моста. Да если бы даже охрана знала, чем загружена дрезина, сделать ничего не успели бы. Кто-то произвёл расчёты с профессорской точностью — скорость, время прохода состава (оно было известно русским!!!), место встречи… На дрезине было не менее полутонны тротила. Она врезалась в тендер перед паровозом как раз посередине моста — и сработал ударный взрыватель. В наступившем за этим хаосе — иначе происходившее на станции и назвать было трудно — никто и не подумал, конечно, искать партизан, совершивших акцию…
— Клаус! Клаус!
Штурмбанфюрер обернулся. Лотта спешила к нему — лицо перемазано гарью, она локтем отпихивала ЭмПи и что-то держала в руке. Подбежав, женщина протянула это — и это оказалась бумажка, измятая, грязная, но с хорошо читаемым текстом.
— На станции их много, откуда взялись — непонятно, — Лотта кривила губы. — Это партизаны, Клаус. Мы мало вешаем.
— Что тут написано? — Клаус знал разговорный русский неплохо, но читал гораздо хуже. Лотта снова взяла бумагу.
Дали мы вам жизни, гадам!Бить фашистов каждый рад!Долго будет сниться гадамПартизанский наш отряд! —
По бокам были нарисованы красные звёзды, а ниже — странный знак: рука с разведёнными вилкой пальцами. И подпись: «„Шалыга“ — от всех наших!»
— Странно, — услышал Клаус чей-то голос, — знак внизу напоминает знак европейского Сопротивления31. Для России он нехарактерен.
Клаус и Лотта обернулись.
Высокий блондин в камуфляже стоял совсем рядом с ними в излишне свободной позе, и тёплый ветерок трепал его слишком длинные волосы. Клаус обрадованно выдохнул:
— Айзек! Ты вернулся!
— Рад тебя видеть, хотя ситуация, как я вижу, не располагает к радости… Вы прекрасны, как майская роза, Лотта… Мда, подумать только, мы с ребятами уже настроились отдыхать в Португалии… И кстати. Чем больше вы вешаете, тем чаще будут происходить подобные вещи.
— Эти недочеловеки, проклятые дикари, понимают только такой язык! — Лотта оскалилась, как большой, красивый и опасный зверь.
— Очень может быть, — кивнул камуфлированный. — Но именно потому, что они недочеловеки, им не занимать хитрости и изворотливости… Насколько я могу судить — операция великолепная. И по замыслу, и по исполнению.
— Тебе хорошо шутить, Айзек, — Шпарнберг вздохнул. — А я отвечаю за безопасность этого огромного района. И я уже доложил, что партизанских отрядов тут больше нет — только мелкие группки бандитов, неспособные…
— Ну, это ты поспешил, — Айзек улыбнулся, его зубы блеснули алым от огня. — Мы их найдём и уничтожим, это моя любимая работа. Вопрос только в том, сколько на это понадобится времени… и что ещё смогут наворотить за это время твои способные оппоненты… Странноватый всё-таки значок. Может быть, у них в отряде какой-нибудь европеец?.. Да, Клаус. Отдай распоряжение, чтобы моим людям нашли местечко где-нибудь в Гдове. Домик на окраине, знаешь ли… — он повернулся к разрушенному мосту и засмеялся: — О бог мой, но какова изобретательность! Для меня будет наслаждением их уничтожить!
27
Отец Николай и Кимка висели рядом. Их можно было различить только по росту и сложению — оба тела сильно обгорели. Кисти рук у повешенных были отрублены, между ног всё сожжено, глаза выдавлены. Шею отца Николая охватывала цепочка его креста. Шею Кимки — галстук, ярко-алый на чёрном.
