Эммануил Казакевич - Весна на Одере
По дороге безостановочным потоком шли русские солдаты. В выражении их лиц, вообще говоря, добродушных и приветливых, Тенгли прочитал нечто такое, что можно было бы назвать сознанием силы. Русские шли не спеша, но упорно и уверенно, рассматривая все окружающее спокойными, чуть лукавыми глазами. Плащ-палатки на них, раздуваемые ветром, громко трещали, как паруса.
Тенгли вспомнил о бесчисленных разговорах в среде британских высших офицеров по поводу того, что Россия выйдет обескровленной из этой войны. «Непохоже, — подумал он теперь и вдруг ощутил ноющее беспокойство: Далеко же в Европу зашли они!..»
Улыбка его соответственно начала суживаться все больше.
Тогда заулыбался генерал. И обнаружилось, что это строгое лицо обладает способностью улыбаться ехидно и так проницательно, что англичанину стало не по себе.
В этот момент подъехали автобусы, присланные для переброски союзных офицеров на аэродром, и Сизокрылов отправился дальше.
III
В связи с событиями на севере части, отдыхающие в Шнайдемюле после взятия города, получили приказ на марш.
Начальник штаба полка майор Мигаев, ночью прибыв из штаба дивизии, собрал командиров батальонов, рот и батарей и огласил приказ.
Командиры, чинно сидящие в кожаных креслах в дирекции какого-то шнайдемюльского банка, где разместился штаб полка, записали в блокноты и нанесли на карты все, что требовалось, и не стали задавать дополнительных вопросов, ибо привыкли к дисциплине. Подкрепляя, по своему обыкновению, каждую фразу словами «так значит», Мигаев дал указания по поводу предстоящего марша. Потом он спросил с некоторой грустью:
— Вопросов никаких?
— Все ясно, — ответил за всех комбат 2.
И только из дальнего угла послышался мальчишеский и суровый голос нового капитана — командира второй роты. Это был даже не вопрос, а угрюмая констатация:
— Значит, не берлинское направление.
Мигаев оживился. Он услышал именно то, о чем сам думал с огорчением.
— Да, вот именно, — сказал Мигаев, — выходит, не берлинское направление. Так, значит.
«Все натворил этот Шнайдемюль», — думали офицеры и ругали город последними словами.
Утром первый батальон выступил с Гинденбургплатц — центральной площади города; солдаты затянули отрывистую песню. Из окон и подворотен во все глаза глядели немецкие дети.
Весельчаков верхом на лошади ехал впереди батальона. Командиры рот, тоже верхами, следовали во главе своих поредевших подразделений. За пехотой прошли батальонные минометы, ярко начищенные и имевшие довольно мирный вид. Пулеметы — те и на тачанках, обращенные стволами назад, выглядели грозно. Потом проследовал обоз, а позади всех на повозке ехала Глаша, сияя румяным лицом и приветливо улыбаясь всему миру.
Солдаты, рассчитывавшие на длительный отдых, все же были довольны неожиданным выходом в путь-дорогу. Правда, и они, кое-что прослышав о маршруте, огорченно покачивали головами: эх, не на Берлин! Они пытливо смотрели на деревни и городишки, на черепичные крыши, на ограды и палисадники, над которыми болтались развеваемые буйным ветром белые флаги.
Шагая по дороге, солдаты вели неторопливые разговоры, степенно делясь впечатлениями о Германии.
Старшина Годунов, бывший колхозный бригадир, потомственный земледелец, интересовался, разумеется, главным образом сельским хозяйством. Он растирал на пальцах серую немецкую землю, опытным взглядом окидывал маленькие крестьянские полоски и обширные помещичьи поля, а на привалах, в деревнях подробно осматривал дворы и службы.
— Разно жили, — говорил он, почесывая могучий, коротко подстриженный затылок. — У помещика здешнего было две тысячи гектаров земли, а у остальных жителей в деревне — у всех вместе — пятьсот! Чёрт знает, что за порядок! Полное неравенство! — он презрительно усмехался, шел некоторое время молча, и все понимали, что он думает о родном колхозе «Путь Ленина» на далеком Алтае, колхозе, о котором Годунов уже не раз рассказывал солдатам. — Приехали бы к нам, поучились, — говорил он гордо, потом вдруг вспоминал о своих нынешних обязанностях и кричал громовым голосом: — Не растягиваться!.. Разобраться!.. Пичугин, не отставать!
Верный своей укоренившейся привычке обобщать жизненные факты, парторг Сливенко заметил:
— А они все жаловались: земли мало… Даже воевать с нами пошли, чтобы землю захватить!.. А им бы лучше за землю со своими помещиками воевать: и обошлось бы дешевле, и толк был бы другой!
Покачиваясь на спине огромного коня и краем уха прислушиваясь к солдатским разговорам, Чохов думал о себе.
Только что его нагнал, тоже верхом, майор Мигаев, сообщивший ему, что он, Чохов, представлен к ордену Красного Знамени за шнайдемюльские бои. Капитан первый ворвался со своей ротой в город, захватил главный корпус завода «Альбатрос» и Кверштрассе.
Теплая волна поднялась в самолюбивой душе Чохова, но он ничего не сказал. Мигаев спросил, щуря глаза:
— Что ты сказал?
— Ничего, — ответил Чохов.
«Мальчишка паршивый», — подумал Мигаев. Ему очень хотелось, чтобы Чохов что-нибудь сказал. Он болел душой за капитана, тем более что из личного дела Чохова уже знал его биографию. Но Чохов смотрел на Мигаева довольно угрюмо и молчал.
— Ладно, догоняй роту, — досадливо сказал Мигаев.
— Есть догонять, — ответил Чохов и тронул повод.
Однако, присоединившись к своим, он с удовольствием подумал об этом красивом и славном ордене на вновь введенной недавно красно-белой ленте. Впрочем, он тут же прикрикнул на себя: «Не раскисай!»
«Да и Кверштрассе, — думал он, по возможности охлаждая свой пыл, — мы так быстро захватили только благодаря гвардии майору Лубенцову. Он ударил гранатами по немцам с тылу…»
Он вспомнил о Лубенцове с глубокой симпатией. Опасно ли он ранен? Вернется ли в дивизию?
Солдаты поглядывали на Чохова с уважением. Даже Сливенко, который вначале относился к нему очень настороженно, решил теперь, что новый командир — парень хороший, хотя и со странностями. «Политически трошки отсталый», — думал о нем Сливенко. Сливенко, в частности, неодобрительно относился к тому, что Чохов по сей день таскал за собой свою знаменитую карету, — правда, карета следовала отдельно, где-то в полковых тылах, «подальше от начальства».
Во время боев за Шнайдемюль капитан восхитил своих солдат необыкновенным хладнокровием. Он был словно заворожен от пуль, и вся повадка его была такая, будто его и в самом деле в детстве намазали волшебной мазью, как он сообщил на одном привале. Только пятка, с мрачноватым видом объяснял он своим солдатам, пятка, за которую мама его держала в это время, осталась необмазанной, и это есть его единственное уязвимое место.
— Да это же вы про другое рассказываете, — рассмеялся Семиглав. — Это ахиллесовой пятой называется.
Чохов сказал:
— Так нечего и спрашивать.
Дул сильный северный ветер, и солдаты шли согнувшись. Полы шинелей и концы плащ-палаток развевались, громко хлопал брезент, покрывавший повозки. Мокрый снег падал на стволы минометов. Ветер гудел в придорожных деревьях, низко стлался по полям, рвал с балконов и окон белые тряпки.
На четвертый день марша рота остановилась в большом барском поместье. За густо побеленной каменкой оградой, над которой торчали голые ветки больших деревьев, стоял старый дом с мезонином. Стены его были увиты плющом, вьющимся красивыми узорами, похожими на морозные узоры зимних окон.
Старшина Годунов, разместив солдат, пошел, по своему обыкновению, поглядеть на помещичьи службы. Что ж, конюшни и скотный двор были «на высоте», почти не хуже, чем в родном алтайском колхозе. Только здесь, все это богатство принадлежало одному человеку, и Годунов опять презрительно усмехался по этому поводу.
Он сказал парторгу:
— Еще говорили, немцы — культурный народ… А разве это культурно, когда один имеет столько, а другие — ни черта?!
Во дворе, среди отштукатуренных служб, стояла легковая машина «Мерседес-Бенц», к радиатору которой было приделано обыкновенное деревянное дышло для пароконной упряжки. Годунов созвал всех солдат, чтобы они полюбовались на это устройство.
Солдаты громко смеялись, очень довольные тем, что бензин в Германии кончается и что даже помещики ездят на «конском бензине».
Годунов пристроил возле этой немецкой кареты времен Гитлера чоховскую старинную карету времен кайзера Вильгельма и, распорядившись насчет ужина, отправился в соседние крестьянские дворы, где порядком испуганные немцы встречали его подобострастными улыбками. Так как Годунов знал по-немецки только слова «хальт» и «капут», он и не стал с ними объясняться, а просто, как турист, осмотрел несколько крестьянских дворов, заваленных навозом, маленьких и унылых. И, вполне удовлетворенный осмотром, покачивал головой и громыхал:
