Павел Кодочигов - Так и было
До деревни, в которой жил Шестой, добрался без помех, если не считать, что она оказалась гораздо дальше от города, чем ему говорили, и нога вдруг начала гореть и пухнуть. Первой попавшейся в Пирожках женщине обрисовал портрет Шестого, и она сразу направила в нужный дом. Мать убитого оказалась во дворе. Увидев Гришку, охнула, схватилась за сердце и так стояла, не сводя с военного посланца широко распахнутых светлых глаз, в которых отчаяние сменялось надеждой, а белые губы дрожали, пытаясь что-то сказать или спросить.
— Про-хо-дите, — наконец выдавила из себя. Пропустила Гришку вперед, вошла в избу вслед за ним, села на табуретку и снова с надеждой и отчаянием уставилась на него. И он не знал, как вести себя, с чего начать и чем закончить. Молчание длилось долго, Гришку даже пот прошиб, потом он все-таки заговорил, рассказал матери о последних днях и часах жизни ее сына. Мать Шестого и слезами уливалась, и на Гришку как на покойника смотрела. Другие женщины, мигом заполнившие маленький дом, тоже поревели, в знак благодарности проводили Гришку до околицы и там тоже вроде как оплакали.
— Думала, ты мне скажешь, чтобы похоронке не верила... Ну да ладно, и на том спасибо! — высказала напоследок затаенное мать Шестого.
После такого прощанья на душе совсем муторно стало. Снова терзаться начал, правильно ли поступил? С одной стороны, как любил говорить старшина Фесенко, вроде бы правильно — последний долг погибшему отдал. А с другой? Мать Шестого от похоронки не успела отойти, а он снова боль растревожил. И на другое не находил ответа. Сколько раз слышал разговоры старых солдат о том, что человек свою смерть чувствует. Сам видел, как люди беспокойными становятся, все укрытия надежного ищут, у них даже лица другими становятся, чего-то ждущими. Это от смерти они стараются уйти.
Шестой свою гибель чувствовал, ее даже Малышкин предвидел и перед тем боем попросил поберечь Шестого, не упускать его из виду. А Карпенко веселый был, не метался, и на лице у него ничего необычного не появилось. А может, только старался казаться веселым, может, и адресами после получения комсомольских билетов предложил обменяться для того, чтобы было кому написать матери о его гибели? Так, так, так, а сам он что чувствовал перед ранением? Когда снайпер взял под прицел, стал было прощаться с жизнью, а потом появилась надежда на избавление, стал думать, как обмануть снайпера. Если что и чувствовал, то умом, а не сердцем. Оно подсказывало, что все обойдется и он еще поживет. Так и вышло. Мина разорвалась ближе, чем карпенковская, но на тот свет не отправила. Значит?.. А черт его знает, что это значит...
8. Совсем другая война
Раны в стопе заживали медленно. Они то затягивались, покрывались тонкой кожицей, то снова начинали гноиться. Их чистили, приходилось становиться на костыли. И до того это врачам надоело, что из Порхова они Иванова чуть было домой на долечивание не отпустили. Он уж письмо написал, мать порадовал, но врачи передумали и отправили ранбольного Иванова совсем в другую сторону, в только что освобожденную Ригу, в четвертый по счету госпиталь.
В Риге непривычно и остро пахло морем, она поражала узенькими и кривыми улочками, множеством старинных, неизвестно в каких веках построенных домов, церквей и костелов. И здесь пришлось полежать долго. Для прохождения дальнейшей службы Иванова выписали лишь после установления хорошего снежного покрова.
Хотел, как договаривались с Малышкиным, вернуться в свою часть, но дивизия воевала на другом фронте, и он оказался в полку самоходной артиллерии, стал на броне самоходки автоматчиком раскатывать. После пехоты новая служба раем показалась — самоходчиков берегли, одевали и кормили совсем не так, как матушку-пехоту. Убить, покалечить могли, конечно, и здесь, но, побывав в двух прорывах, Иванов убедился, что мчаться в атаку, спрятавшись за башней самоходки, спокойнее. И другие сравнения невольно приходили в голову: не надо топать по грязи или снегу, по десять раз на день окапываться, каждый день слушать свист пуль и шуршание осколков. Побывал в деле и отдыхай, слушай музыку до следующего задания. И уж совсем понравилось на новом месте, когда его заряжающим пушки назначили.
Новому делу его и других бывших пехотинцев обучал командир роты, тоненький, как тростиночка, но уже с усами, старший лейтенант Разумовский. Показал, где лежат кассеты, какие снаряды фугасные, какие подкалиберные, по каким целям те и другие применяются, разрешил пострелять из пулемета, показал, как пользоваться радиостанцией, и заверил, что всему остальному, и гораздо лучше, в первом бою научатся. После окончания «курсов», когда сидели тесным кружком и дымили папиросами, старлей спросил:
— Кто знает, почему на всех машинах звездочки нарисованы? — и сам же ответил: — Наш полк первым в Ригу ворвался и награжден за это орденом Красной Звезды. Вы теперь тоже орденоносцы. Учтите это и воюйте, чтобы оправдать оказанное вам доверие.
Через два дня полк бросили в прорыв, и Иванов первый раз пошел в наступление, защищенный со всех сторон крепкой броней. Из-за этого и не переживал нисколько: что за ней сделается? Пулемет, даже крупнокалиберный, которых он больше всего боялся в пехоте, не пробьет, автоматные очереди, что горох от стенки, будут отскакивать, из пушки в самоходку тоже трудно попасть. Она не стоит на месте, все время движется, а попадется удобная ложбинка, встанет так, что одна башня будет видна. Попробуй разгляди ее! Однако когда снаряды начали плотно обкладывать САУ, струхнул. Броня показалась не такой уж надежной, в мозгу засверлило: «Вот сейчас как даст, и все! И все!» И могло такое случиться, если бы машину не вел лучший механик полка, его земляк Хлынов. Как поддал газку, как рванул вперед да начал бросать пушку из стороны в сторону, так у вражеских артиллеристов руки затряслись, и САУ вырвалась из огневой завесы. Расслабились, вздохнули полной грудью И тут же почувствовали, что машина куда-то падает. Яму-ловушку фрицы приготовили? Нет, еще движется, во что-то железное уткнулась, тогда только как-то боком встала.
Открыли люк и ахнули: на полном ходу сверзились в овраг и оказались посередине какого-то фашистского логова. Землянки кругом, мотоциклы, автобусы, один сбили — на боку лежит, неподалеку радиостанция с задранной в небо антенной. Автоматчики перед обрывом с самоходки спрыгнуть успели, немцам «хенде хох!» кричат, очередями им головы к земле гнут. Поозирались фрицы, глазами покрутили, соображая, сдаваться, удирать или в драку ввязываться. Пока свои варианты просчитывали, другие самоходки по более отлогим местам в овраг спустились и пушки на что надо направили. После этого все ясно стало, и дальнейшие уговоры прекратились.
Хлынов завел машину, а спятиться не смог. Застряла. Пришлось на буксире ее от автобуса оттаскивать, на ровное место выводить. Вытащили, вывели и узнали, что свалились не куда-нибудь, а прямо на какой-то немецкий штаб. Весь его в плен забрали. Каждый день бы так падать.
Помчались дальше и еще два дня прорыв обеспечивали, а вернулись домой, Иванов еле из машины выбрался. Ударил обо что-то ногу, она несколько суток болела и наливалась тяжестью, но терпела, теперь же взбунтовалась так, что земляк Хлынов повел его в санчасть.
Сапог стягивала медсестра Вера. Ловко и умело стягивала, но боль такую учинила, что слезы на глаза навернулись и взмок до седьмого пота. Взглянул на стопу и зажмурился — опухла, посинела, пальцы, как на руке, во все стороны топорщатся.
— Р-р-ра-ни-л-ло-о? — спросил крепким басом лежавший на койке и наблюдавший всю эту сцену чернявый парень.
— Ушиб. Ранило раньше.
— А-а-а, — равнодушно протянул парень и отвернулся.
Вскоре он оделся и ушел. Вера тут же подсела к Иванову и рассказала, что это командир машины лейтенант Тымчик. Он контужен, поэтому сильно заикается и почти не разговаривает.
— Сутками от него слова не добьешься, — сетовала Вера. — Все в лес зачем-то убегает и ходит там, ходит, а ночами кричит и стонет, стонет и кричит, наказанье мне с ним. У него немцы всю семью сожгли. Загнали в баню и подпалили. Я в этой же комнате, вон за той занавесочкой сплю, — продолжала словоохотливая москвичка Вера, — и такого страха с ним натерпелась, что и сказать нельзя. Ты с ним поосторожнее будь. С контуженых какой спрос, и кто знает, что им в голову придет. Так что не возражай, если привяжется, а то он такой нервный, такой бешеный. Мне, говорит, только в машину сесть, фрицы меня долго помнить будут. Его бы в госпиталь, там бы он быстрее отошел, а тут то одного убьет, то другого, иногда целый экипаж сгорит, вот он и кричит по ночам. Нет, будь моя воля, я бы его куда-нибудь за Урал отправила, но командир полка не разрешает. Второго Тымчика, говорит, у меня не будет. Отчаянный он, храбрый! Смотри не попади к нему в экипаж, к этому храброму. Идет вон — легок на помине. Ты притворись, что спишь, может, и он заснет пораньше, а ночью начнет турусы разводить, так не бойся — я тут, рядышком.
