Юрий Авдеенко - Этот маленький город
Адмирал лишь прикрыл рукой горлышко фляжки. И Иван не посмел отстранить эту руку. Только суетливо произнес:
— По доброму русскому обычаю…
На что Жуков ответил:
— Обычай добрый. Да не время сейчас…
— По глоточку, может?.. — Глаза у Ивана были тоскливые.
— Вот прогоним фашиста от Туапсе, приезжай, Иноземцев, всю фляжку выпьем!
День по-прежнему был теплый и солнечный. И голубизна заполняла небо, точно море. У дикой, черневшей корявым стволом груши стояла бочка с водой. И мокрый деревянный ковш плавал в ней, словно кораблик.
Иноземцев жадно хлебнул воды. Вытер губы, подбородок рукавом шинели. И вдруг вспомнил с испугом, что, получая орден, он забыл произнести непременные в таких случаях слова: «Служу Советскому Союзу!»
И ему стало грустно и даже горько. Он подумал: не вернуться ли, не доложить ли все как положено? Но сразу понял, возвращение его отвлекло бы людей от важных, неотложных дел, от решения серьезных задач, и это было бы на руку лишь противнику. А капитан и командующий без громкой фразы поняли, что служит Иван своей Родине, этому русскому небу, пахнущей порохом земле, служит людям, на ней живущим.
Сильно потрепанный полк майора Журавлева сняли с передовой и перебросили в Георгиевское на отдых. Тогда-то и отпросился Иноземцев у майора съездить в Туапсе к часовому мастеру. Журавлев выписал ему отпускное предписание на двое суток. Ваня помылся в речке, надел свежее белье, новое обмундирование. Взял вещмешок с сухим пайком и на попутной машине покатил в город.
В Туапсе Иноземцев был однажды. Они ехали на машине из Геленджика по верхнему Новороссийскому шоссе. И судоремонтный завод, и порт, и прилегающие к ним улицы простирались внизу. Разрушения попахивали битым кирпичом и копотью, но еще много деревянных домов и белых каменных коттеджей с тяжелыми балконами и легкотелыми островерхими башнями на крышах были целыми. И деревья затемняли улицы. И электрические провода шли от столба к столбу, а не валялись в кюветах, словно мусор.
И все это каких-нибудь полтора месяца назад.
То, что увидел Иноземцев сейчас, спрыгнув с машины, было как легкая контузия. Хотелось закрыть глаза и долго растирать виски руками. Развалины слева, развалины справа… Поперек шоссе баррикада, и словно дверь — узкий проход, который в любую минуту может быть закрыт приткнувшимися рядом ежами.
Две женщины с противогазами через плечо сидели на камне возле баррикады. Между ними на тряпице стояли поллитровые, банки с камсой и лежал черный хлеб.
— Приятного аппетита, — пожелал Иноземцев и спросил про часовую мастерскую.
Одна женщина, с красивым немолодым лицом, поднялась и сказала:
— Мастерскую возле колхозного рынка разбомбили. Если где есть в городе часовщик, то на Грознефти. Вот по этой дороге… Там спросите.
Иван пошел по дороге, на которую указала женщина. Слева за переездом, в низине, под маскировочными сетями пряталась зенитная батарея. Она охраняла мост через речку Туапсинку. Движение на дороге днем было незначительное. Оно резко возрастало ночью, когда было темно и авиация противника не могла производить прицельного бомбометания.
День приходил солнечный, но не жаркий, потому что ветер разыгрался северный. И листья с тополей долго вертелись в воздухе, прежде чем опуститься на землю. И они еще скользили по шоссе, на котором все-таки уцелел асфальт, подгоняемые ветром, цеплялись за короткую траву, паутинящую на обочине, трепыхались немного, а потом замирали до следующего порыва.
По левой стороне тянулась длинная каменная стена нефтебазы. Огромные баки были окрашены в разные цвета, чтобы немецкие летчики приняли их за сопки. Справа широкую площадку прорезали низкие бараки флотского экипажа. Длинный матрос с длинной винтовкой стоял у входа на КПП.
Иноземцев спросил у него про часовую мастерскую. Тот ответил, чтобы Иноземцев шел к Дворцу культуры нефтяников, напротив через дорогу есть мастерская.
Длинный матрос не обманул. Мастерская оказалась рядом с хлебным магазином. Но на ней — замок, а окна заколочены голубой фанерой, на которой намалеваны круглые часы с фигурными стрелками.
Хлеба в магазине не было. И продавщица клеила хлебные талоны. Они лежали разного цвета: желтого, розового, зеленого. Детские, рабочие, иждивенческие…
— Здравствуйте, — сказал Иноземцев.
— Хлеба нет, кукурузы тоже, — ответила продавщица, не поднимая головы.
— Я не за хлебом, — спокойно произнес Ваня.
Продавщица посмотрела на него. Увидела орден. И выражение лица ее изменилось.
— Здравствуйте, — сказала она очень дружелюбно.
— Я вас спросить хотел… Мастерская эта навсегда закрыта?
— На время войны.
— Ясно.
— Здесь два часовых мастера было. Паренька в армию призвали. А тот, что постарше, эвакуировался.
— Больше в городе мастерских не водится?
— Трудно сказать. Все теперь перепуталось. Не знаю.
— Ну спасибо. А с хлебом, что же, так плохо?
— Утром был.
Он опять вернулся в город. Прошел к рынку. Затем к морю. В порту волны плыли совсем маленькие. И ветер давил на них. И они рябились в ответ. И плескались на гальку почти бесшумно. Потом завыла сирена. Иноземцев понял, что порт не самое безопасное место во время тревоги, и пошел прочь, мимо искореженного Дома моряков, в развалины. Не будут же фрицы бомбить развалины…
Когда начали стрелять зенитки, он шел по скверу. И вышел прямо на бомбоубежище. Оно было вырыто между деревьями: яма, два наката бревен и долгая, будто над могилой, куча земли.
Он поспешил в убежище, потому что уже свистели бомбы, и вначале подумал, что убежище пусто, но вскоре различил в дальнем углу серую фигурку. Обрадовался: не одиноко. Он увидел два больших настороженных глаза. И догадался, что перед ним девушка. Она сидела на корточках, обхватив накрытые подолом платья колени. Рядом на земле лежал узелок.
— Второй раз за сегодня, — сказала девушка.
Иноземцев не знал, что ответить, так как присутствие девушки, лица которой он еще и не разглядел, неожиданно смутило его. Он пробурчал:
— Обормоты проклятые…
Девушка промолчала. Только повернула голову и смотрела мимо Иноземцева в сторону входа.
Земля стала дрожать и сыпаться между досками, которыми были обшиты стены.
— Это далеко, — сказал Иноземцев. — Это метров за триста, а может, и за четыреста.
— Все равно, — пугливо сказала девушка.
Теперь он присмотрелся к ее лицу. И оно показалось ему свежим и хорошим. Молоденькая. Лет восемнадцать. Потом вспомнил: в темноте все кажутся красивее. Нет, но она все равно хорошенькая. И лет ей никак не больше девятнадцати.
— Нервно здесь жить, — сказал Иноземцев. — Паршивее, чем на фронте.
Нюра вздохнула и согласилась тихо:
— Одуреть с бомбежками можно…
— Давно бы на фронт подалась…
— Отец у меня хворый, туберкулезный. В горах мы прячемся. На Пасеке. Поселок такой есть.
— Не слышал.
— Он маленький.
— Сюда как попала?
— За мукой пришла. Мать в городе работает.
— Звать-то как?
— Мать? Софья Петровна.
— При чем тут мать? Тебя!
— Нюра.
— А я Иван Иноземцев. Не слыхала?
— Нет.
— Газет не читаешь, — вздохнул Иван.
— Сроду их не читала, — призналась Нюра и, помедлив, спросила: — А это какой орден будет?
— Ленина.
— Я так и подумала.
А Иван думал о другом. И очень крепко. И никак не мог решить: положить ли ей руку на плечо или нет. Ведь такой случай проморгаешь, рассказать ребятам неудобно будет. Девчонка — сама наивность. И, видать, ладненькая.
— Скажите, а трудно…
— Что трудно?
— Подвиг выполнить.
— Ну как… Нет. Что же трудного? Поставили задачу — и выполняй. Когда сам себе задачу ставишь, труднее получается.
Он протянул руку к ее плечу. Она вопросительно вскинула голову. И он увидел, какой у нее красивый, гладкий подбородок. И шею увидел тоже.
— Земля за спину сыплется, — пояснил он.
— А… Ничего, — сказала она, — кофта старая, и платье тоже.
— Все равно жалко, — сказал он. — Эх, встретил бы я вас до войны! Что там платье, жакетка… Чернобурку не пожалел бы.
Девушка с интересом посмотрела на него. И сказала:
— До войны я была маленькая.
Через час выяснилось, что эти самые слова Ваня Иноземцев ждал двадцать семь лет своей жизни. Или, во всяком случае, тот ее период, который падал на сознательные годы.
Паровозные гудки прокричали отбой…
Иноземцев и Нюра вылезли из бомбоубежища. И теперь могли лучше рассмотреть друг друга. Ей очень понравилось, что одет он аккуратно, даже немного форсисто. Она любила, когда ребята умели носить одежду и особенно делать сапоги вот так, гармошкой. И гимнастерка на нем была шерстяная и не длинная, как юбка, а совсем короткая. И ремешок на ней сидел справный, кожаный. Лицом он не так чтобы сразил Нюру. Но ей понравились покорность в его лице, и добродушие во взгляде, и какое-то постоянство, исходившее от него, которое она угадывала открывшейся в ней женской интуицией. И она радовалась этому. Он улавливал ее настроение и чувствовал, что незримая связь уже существует между ними. И что они не могут разойтись просто так, повернувшись, как случайные знакомые. Нужны были слова. Только не о погоде, солнце, листьях. Они должны быть верные и надежные, точно прицельный выстрел.
