Виталий Мелентьев - Разведка уходит в сумерки
Что ж, и это было логично и оправданно. Когда шофера протянут по лесу два-три часа, он так замерзнет, что не в силах будет оказывать сопротивление. Больше того, за возможность согреться он отдаст многое. В том числе и военные сведения.
Все было правильно. И все-таки многое смущало Гельмута. И самое главное — зачем Вейсман попал в эти места? Ведь они были ближе всего к тому участку фронта, через который пыталась прорваться разведка противника. Неужели Вейсман решил сам проверить…
И тут мысли Гельмута сделали скачок. Он вдруг до мельчайших подробностей проанализировал все, что знал о последнем удачном поиске русских, и понял — неудача разведчиков при попытке прорыва была предусмотрена заранее. Она, эта неудача, должна была прикрыть настоящих разведчиков, и она сделала это.
Шварц молча откололся от общей группы и пошел по следам в лес. Ему кричали об опасности — стежка могла быть заминирована, но Гельмут шел уверенно. Он уже знал, что ждет его в глубине леса. И он не ошибся — за ближним кустарником свежие следы оборвались — осталась стежка старых, полузаметенных следов.
Теперь он знал точно: русская разведка обошла его, она прошла там, где хотела, сделала то, что намечала. И Гельмуту стало не по себе. Неужели все его старания, весь его ум должны и впредь идти насмарку?
— Так не должно продолжаться, — твердо решил он и печально усмехнулся.
Собственно, ради этого неизвестного будущего он и пошел в войсковую разведку. В конце концов, он только учится. А когда придет время — потребуются знания, и он взлетит.
Но для этого нужно, чтобы была армия, была Великая Германия. А эту армию и эту Германию, хотят того или не хотят, продают недалекие люди. Может быть, стоит действовать более настойчиво и активно?
Гельмут медленно возвращался к дороге, постепенно приходя к выводу, что торопиться пока что некуда. Нужно окончательно убедиться, что его учитель генерал Штаубер действительно бережет и тренирует его для больших дел, а потом уж разворачиваться на полную мощность. И коль скоро это так, коль скоро где-то в верхах существует мощная оппозиция, пропажа его докладной и дневника Вейсмана решающего значения не имеют. И уж тем более не имеет значения хорошая работа русских разведчиков. Она уже прошлое.
Важнее были события, которые разыгрались возле штаба резервной дивизии. Теперь Гельмут смотрел на них по-новому. Когда Шварц передал результаты пеленгации неожиданно появившейся рации и высказал предположение, что ее несут русские разведчики, над ним посмеялись. Но первое же прочесывание, предпринятое по его настоянию, дало совершенно неожиданные результаты: с ними вступил в бой одиночка. И этим одиночкой оказался тот, кого он завербовал. Человек, который блестяще справился с первым заданием. Ему не следовало вступать в бой. А он вступил.
Тогда это было непонятно. Тогда Шварц терпеливо сносил насмешки Вейсмана над его методом получения разведданных. Тогда он был даже склонен думать, что перед ним действительно загадочная русская душа.
Теперь все выглядело иначе. Теперь он был уверен, что его человек шел вместе с разведчиками. И теперь Шварц не столько понял, сколько почувствовал — предатель предал и его. Трус струсил. Значит, его система дала осечку.
Он вышел из леса, молчаливо согласился с чужими выводами, молчаливо одобрил версию убийства Вейсмана партизанами и погнал машину в штаб резервной дивизии, промчался мимо еще тлеющих домов и машин, мимо команд, которые выволакивали танки с обожженной краской и, скрипнув зубами — не очень-то приятно видеть результаты явного успеха противника, — выскочил на западную окраину села. Заставив шофера двигаться на первой скорости, он спускался к реке, мысленно прикидывая, где бы расположил засаду, если бы ему потребовалось достать документы противника. Таким местом были кусты возле моста.
Он подошел к ним и сразу увидел следы, а исследовав дорогу, нашел и след торможения и укатанные, но все-таки еще заметные остатки дроботовских снежков.
— Да, они прихлопнули его здесь, — решил Гельмут и, восстанавливая картину нападения на Вейсмана, пришел к выводу: шофер Отто помог русским разведчикам.
Первой его мыслью было немедленно сообщить об этом командованию: следовало наказать хотя бы родственников пособника убийства, дезертира и предателя — у Гельмута не было никаких сомнений, что шофер ушел с русскими, что он довез их почти до передовой. Но он решил не спешить. Трудно сказать, как могут обернуться события.
Не сделал он этого еще и потому, что в эти короткие часы перед ним прошли два облика предателей.
Он понял то, что смутно ощущал раньше. В тех, кого он заставляет работать на себя, нет главного — идеи, ради которой они шли бы на смерть. Их ведет трусость, страх смерти и надежда спастись или хотя бы оттянуть минуты расплаты, надежда получить материальные блага, иногда — месть.
Но как только меняются условия — меняются и те люди, с помощью которых он работает. Верить им до конца он не может. Положиться на них полностью невозможно. Нужны другие люди. Идущие на его работу сознательно, с верой в душе. А этой веры он дать им не может. Гельмут понимал, что он может обмануть, ввести в заблуждение, даже убедить на какое-то время, но на большее он не способен. Идея создания германского господства может согреть только немцев. Все остальные, как бы они ни пресмыкались сейчас перед победителями, все равно в душе готовы предать их, сменить хозяев, лишь бы спасти себя.
«Что ж… Это печально, но закономерно, — решил Гельмут. — Вот я и нащупываю то, ради чего создана оппозиция: идеи фюрера становятся непопулярными. Нужны другие…»
Шварц уехал в свой полк, выдержал бой с командиром, укорявшим его за самовольную отлучку, и так и не сказал никому о своих догадках. Он был уверен, что никто не узнает ни о его мыслях, ни о его умолчании.
* * *Однако обер-лейтенант Гельмут Шварц ошибся.
Полевая сумка Отто Вейсмана, его дневник и шварцевская докладная помогли не только отвести малейшее подозрение от Дробота и Сиренко и полностью доказать вину Прокофьева, но и раскрыть тактику Шварца.
Когда Мокряков и Андрианов ознакомились со всеми документами и допросили шофера, они пришли к выводу: рейды в тыл противника проводить и впредь. В конечном счете они дают больше, чем «языки» с переднего края.
Глава двенадцатая. НА НОВОМ РУБЕЖЕ
В первые дни после возвращения из тыла Сашка Сиренко спал и никак не мог отоспаться: все время мучило уродливо искаженное кошмарами прошлое. Мысли мешались — вялые и нудные. А не думать он не мог. Вспоминая отправленного в госпиталь Дробота, Сиренко впервые в жизни налил себе эмалированную кружку водки и, подавляя острое чувство отвращения, выцедил ее. Отоспавшись, он почувствовал себя не то что бодрее, а как-то легче, словно водка промыла его изнутри.
Он удивился, но повторять опыта не стал.
«Хай она сказится, та водка, — решил он. — Привыкнешь, а потом будешь мекать, как тот слюнявый телок, ага».
Но вечером ему опять захотелось выпить, чтобы отоспаться раз и навсегда и окончательно прийти в себя. Однако сделать это не удалось. В землянку вошел молоденький, туго перетянутый ремнем слегка веснушчатый солдат. Он лихо козырнул и, еле сдерживая радостную улыбку, ломким от волнения голосом пропел:
— Разрешите обратиться, товарищ Сиренко.
Еще никто никогда не обращался к Сашке так официально, как обращаются к командиру, еще никто никогда так откровенно не радовался встрече с ним, как этот стройный паренек с хорошим разворотом плеч и с ясным взглядом открытых карих глаз. Сашка поерзал по нарам и, опасаясь подвоха, розыгрыша, буркнул:
— Ну, что там… обращайтесь…
— Во-первых, поздравляю с благополучным возвращением. А во-вторых, хочу познакомиться. Моя фамилия Хворостовин. Я из Ростова-на-Дону. Вас знаю. Помните, я дежурил на КП, когда вы привели того, чересчур речистого немчика.
Сашка, конечно, вспомнил этого молоденького телефониста, его восторженный взгляд, его ненавязчивую поддержку в трудную минуту. Теплея душой, он смотрел на паренька, не совсем понимая, как он очутился в разведке, что его привело к нему. Душевная теплота разливалась, хотелось сказать пареньку что-нибудь хорошее, а хорошего не находилось: Сиренко не знал еще своего гостя. И он сказал первое, что пришло на ум:
— Земляк, выходит. Так-так… Я ж из Таганрога с ТИЗа.
— Неужели? — обрадовался Хворостовин. — С ТИЗа? — Сашка растроганно кивал головой. — Ведь вы выпускали замечательные мотоциклы! Как же, как же… Еще, если вспомните, первые мотоциклы ТИЗа участвовали в звездной эстафете. Финиш у нее был возле большого Ростовского театра. Все привезли эстафету на конях — казаки же, — а вы, таганрожцы, — на ТИЗах.
Сашка решительно не помнил этого знаменательного события, тем не менее сообщение его растрогало, и он опять покивал головой.
