Валерий Гусев - Паруса в огне
Некоторое время скользили параллельно берегу, точнее — между берегом и вражеской колонной.
Меня вдруг вызвал Командир. Мы подтянули шлюпку вплотную к лодке, и я перебрался на ее корму.
Тут произошло что-то странное.
— Спустить флаг, — приказал Командир глухим голосом.
А надо сказать, что все эти дни мы несли флаг на мачте-перископе. Спустить флаг — значит сдаться врагу. У нас даже в Уставе записано, что корабли нашего флота, Военно-морского флота Союза ССР, ни при каких обстоятельствах не спускают своего флага перед противником: гибель, но не сдача. И мы все как окаменели после таких его слов.
— Мы спускаем флаг не во время боя, — счел нужным пояснить Командир. И обратился ко мне: — Сохранить флаг нашего корабля на себе и водрузить его на корабле противника, как только мы его захватим. Задача ясна?
— Так точно!
И надо сказать, мы все почувствовали не только облегчение, но и уверенность в победе. Командир сказал это так легко и просто, будто немцы только того и ждали, чтобы сдать нам свой корабль и увидеть на его мачте советский военно-морской флаг. И это верно. Когда человек уверен в себе, то и все верят ему и в его победу.
Обмотавшись полотнищем флага, я вернулся на шлюпку и услышал:
— Приготовится к повороту.
«Парусная» команда работала четко и слаженно. Лодка медленно уклонилась и взяла новый курс. Прямо на конвой.
Нам хорошо были видны силуэты кораблей на фоне моря и неба. Особенно выделялся своей громадой десантный транспорт. Он находился в центре каравана, прикрываемый со всех сторон вспомогательными судами.
— Так держать, — услышали мы.
Что там было впереди, все от нас, сидящих в шлюпке, скрылось — никакого обзора из-за массивного корпуса лодки. Только иногда, когда порыв ветра чуть уводил корму в сторону, на мгновенье открывалась нам цель атаки. Корабли стояли, конечно, без огней. Только разок мне удалось увидеть слабую вспышку — либо огонек зажигалки, либо открывшийся на секунду люк.
Шли мы, конечно, медленно. И было впечатление, будто крались, как хищный зверь перед броском.
Переговаривались шепотом: все казалось, что нас может услышать противник.
— Нет худа без добра, — усмехнулся непослушными губами Радист. — Шли бы под двигателем, давно бы уж нас акустики засекли.
Ну что? А дальше был бой. Необычный. Без всяких правил. Может, потому мы его и выиграли. Уж больно мы немца ошарашили.
Да вот судите сами. В обстановке глубокой секретности формируется конвой для проведения серьезной операции. Успех которой мог бы очень сильно повлиять на обстановку в Баренцевом море в пользу противника.
И вдруг в ночи возникает какое-то странное, бесшумное судно и дает торпедный выстрел, поражающий транспорт с десантом.
Вот так оно и было… Мы незамеченными вышли на рубеж атаки и с предельно малого расстояния выбросили последнюю носовую торпеду.
А дальше все пошло так, как рассчитывал наш Командир.
Торпеда точно вошла в транспорт, значительно ниже его ватерлинии. У нас уже были на вооружении торпеды с регулировкой подводного хода.
Грянул страшный и неожиданный для противника удар. Транспорт получил смертельную пробоину и сразу же резко накренился на пробитый борт. И стал неудержимо ложиться на воду.
А наша «Щучка» спокойно шла дальше, будто не имела к этому событию ни малейшего отношения.
Море взбунтовалось. Взревели сирены, загремела бесцельная стрельба, забили колокола громкого боя, вспыхнули, несмотря на всю секретность, яркие прожектора — по волнам забегали белоснежные световые лучи. В общем, случилось для кого-то самое страшное, что может быть на море, а для кого то самое выгодное — паника.
А наша лодка неспешно продолжала ход и оказалась между флагманским эсминцем и сторожевым катером. Как и рассчитывал Командир.
Расчет был безупречен. Шлюпка, в которой находился наш десант, оказалась прямо под бортом немецкого сторожевика. Ударили наши автоматы. Взвились и впились в леера и фальшборт абордажные крючья, которые загодя заготовил наш Боцман. В пеньковые тросы, к которым крепились крючья, были тоже заранее ввязаны узлы, чтобы не скользили руки и не срывались ноги.
Под прикрытием автоматного огня, мы взлетели на палубу сторожевика. Началась рукопашная.
Я вот все эпизоды походов и рейдов хорошо помню. Будто память какой то свой дневник вела. А рукопашная на немецком катере… Она в памяти не осталась. Какими-то рваными кусками. Выстрелы… Удары… Крики… Ноги, скользящие по мокрой от крови стальной палубе. Помню: в правой руке автомат, в левой — сжатый в комок наш флаг. Помню: рвусь к мостику. Кто-то на моем пути возникает. И падает. Кто с криком, кто с хрипом, кто молча. В лицо что-то брызжет. А рядом все время Радист с пистолетом. Меня с нашим флагом охраняет.
И еще помню: я уже вязал к тросику полотнище флага, чтобы поднять его, а Радист, лежа у моих ног, шептал пенящимися кровью губами:
— Вот и все. Вот и победа.
Штурман уже стал у штурвала на мостике, Механик уже нырнул в машинное отделение. Одессит, закинув за спину гитару, уже поливал все вокруг из палубного пулемета.
А наша «Щучка»… Она медленно дрейфовала в лучах прожекторов в сторону флагмана. Мне хорошо было видно, как ее палубу хлестали крупнокалиберные пулеметные очереди. Но она под ними даже не вздрагивала. Вроде бы как большой кит, которого хлещут из мелкашек.
С нашего борта сбросили плотик. Спустили в него раненых. Послышалась твердая команда Командира:
— Якорь отдать!
Плюхнулся, всплеснув черную воду, якорь. Из кормового люка выскочил минер Трявога, что-то коротко сказал Командиру и спрыгнул на плотик. Командир поднял руку к виску, отдавая честь, Боцман, оказавшийся рядом, грубо схватил его и, столкнув на плотик, спрыгнул за ним. Замелькали весла.
А «Щучка», мертво притормозив заякоренный нос, медленно разворачивала по инерции корму в сторону эсминца. Который был уже рядом с ней. Огонь по лодке прекратился — она вышла из зоны поражения, почти вплотную прижавшись к борту корабля.
Мы подхватили плотик на борт, и в ту же секунду наша «Щучка» стукнулась кормой в борт эсминца.
Ударил взрыв. Почти в ту же секунду, сдетонировав, взорвалась и вторая кормовая торпеда. Алой птицей метнулся ввысь охваченный пламенем парус.
Эсминец приподняло ударом, разломило. Носовая часть корпуса топором ушла на дно, кормовая какие-то секунды держалась вертикально. Потом все грохнуло, полетели вверх и в стороны надстройки, обломки — сжатый снизу водой воздух разорвал корпус изнутри.
Не было тишины на море. Все рвалось, ревело, плескалось, скрежетало. И кричало…
…Командир встал на мостик. Взглянул на флаг. Окинул строгим взглядом побоище. И приказал:
— Полный вперед!
Транспорт еще тонул. Прожектора горели. Взвивались в черное небо разноцветные ракеты. Иллюминаторы транспорта время от времени выбрасывали в ночь языки огня, будто он отстреливался еще живыми орудиями…
А нас поглотила ночь…
Разместили раненых. Перевязали новых раненных, уже в этом бою. Боцман приказал произвести приборку на палубе и в помещениях.
— Чтоб духу тут фашистского не было!
Выбросили за борт трупы. Двоих раненых немецких моряков вместе с нашим «телеграфистом» заперли в якорном ящике. Отмыли от крови палубу. Радист с торпедного катера дал в эфир наши позывные и сообщил о готовящемся немецком десанте. А потом добавил от себя: «Нам не страшен серый волк». Шифровка своего рода: «Утопили три вражеских судна. Готовьте трех поросят».
Одесса-папа ходил по захваченному катеру с гитарой за спиной и с алюминиевым трофейным анкерком в обнимку. За ним шагал наш худосочный Кок с сумкой, где звенели чарки и кружки.
Одесса-папа поднялся на мостик и протянул Командиру полный стакан:
— За победу, товарищ капитан 1-го ранга. До дна, товарищ капитан. — И такой же стакан он вручил стоящему рядом Штурману.
Они посмотрели друг другу в глаза и, не чокаясь, выпили за нашу «Щучку». Без которой не было бы нашей победы. А потом разом взглянули на наш флаг.
Немецкая рация работала исправно. Немцы, они, вообще, хорошие солдаты. И неплохие моряки. Есть у них порядок, четкость, дисциплина. Но люди они плохие. Скажу еще: вот этот Карл, которого мы выловили из моря, он остался жив, отсидел в наших лагерях для военнопленных, вернулся в свой Гамбург, что ли. И я с ним встретился в Калининграде после войны. Там какие-то дела намечались по сотрудничеству. И пригласили нас, фронтовиков. Я его сразу узнал. И он меня тоже. И стал мне навстречу улыбаться. И говорить про «фройндшафт». Он успешно это время прожил. Имел какую-то радиофирму. И хотел подарить мне очень симпатичный транзистор. Маленький такой, изящный, в виде полевой рации. Славная штучка, я бы такому у себя на садовом участке порадовался. Поставил бы рядом с собой на грядку и слушал новости или музыку военных лет.
