Евсей Баренбойм - Доктора флота
— А ну вставай, причешись, переоденься, — приговаривала она, тормоша крепко спавшую дочь. — Вставай, говорю. Совсем в старухи записалась. Только завод и кровать. Иди развейся немного, с парнем каким-нибудь познакомишься. Все веселей будет.
— Отстань, — дочь поглубже натянула одеяло. — Сил нет никаких. Да и где ты этих парней видела? Инвалиды одни.
Но все же поднялась, надела материнские фильдеперсовые чулки, продела в уши маленькие сережки, подарок отца к пятнадцатилетию, сказала на прощанье:
— Через час приду. Дольше там делать нечего.
Вернулась в первом часу ночи. Мать не ложилась, ждала.
— Познакомилась? — первым делом спросила она.
— Познакомилась. — Анюта тяжело плюхнулась на кровать, устало закрыла глаза. — С виду вроде парень как парень. А странный. Первый раз такого встречаю.
— Что же в нем особенного?
— Не знаю, о чем с ним разговаривать. Ничего не читал, ничего не знает. Понять не могу, как такого приняли в Академию.
— В Академию сейчас разных принимают. Война. Где ты этих умных напасешься? — прокомментировала мать.
— Вместо «сегодня» говорит «седни», — продолжала рассказывать Анюта, — вместо «в прошлом году» — «лони». И зовут как-то чудно — Васятка.
— А ты с другим познакомься, — предложила мать. — Ты у меня девица привлекательная. Ходи почаще и познакомишься.
Анюта не стала рассказывать матери, какой у нее произошел с этим Васяткой смешной разговор. Во время танцев она сильно закашлялась. Васятка остановился и, дождавшись, когда она успокоится, озабоченно спросил:
— Ты часом не больна? Сильно кашляешь. У меня дядя, отцов брат, кашлял, кашлял и помер.
— Утешил, — улыбнулась она. Простодушие этого парня веселило ее. — Ты ж будущий врач. Ты и лечи. В поликлинике сказали, что у меня легкие слабые.
— Верно, лечить тебя буду, — сказал Васятка, приняв ее слова всерьез. — Я знаю способ. Лучшего средства, чем собачий жир, нету. Батя с мамкой нас всегда собачьим жиром лечили.
— Фу, — сказала она, брезгливо скривив губы. — Я к нему и близко не подойду.
— Подойдешь, — уверенно сказал Васятка.
«Смешной, — подумала Анюта, ложась под одеяло. — Но с Женей интересней, — вспомнила она своего начальника. — Он умный и добрый».
Через минуту Анюта уже спала.
В следующее воскресенье, получив увольнительную, Васятка вооружился мешком, ножом и веревкой и отправился на охоту. Бездомных собак на улицах Кирова было много. Завезенные из различных мест, а потом брошенные полуголодными хозяевами, приставшие к эшелонам с ранеными и эвакуированными, оставленные воинскими частями, ушедшими на фронт, они сейчас с первыми лучами весеннего солнца бродили по улицам, сбегались у мест, где пахло съестным, и доверчиво бежали навстречу, если им протягивали кусочек пищи. За один час Васятка поймал трех собак и сунул их в мешок. Сначала они жалобно подвывали, пробовали кусаться сквозь мешковину, но потом успокоились, затихли.
На берегу реки около старого перевернутого баркаса было тихо, безлюдно. Васятка ловко, по очереди, одним ударом ножа убивал собак. Их было жалко, особенно одну — маленькую, кривоногую, так доверчиво и бесхитростно смотревшую на него. Он хотел отпустить ее, но Аньке собачий жир был необходим. Несколько минут он не мог успокоиться и, сидя на пне, курил одну махорочную цигарку за другой. Затем без тени брезгливости Васятка вырезал собачий жир. Его получилось много, килограмма два, желтого, пахнущего псиной сала. Он завернул это богатство в несколько слоев бумаги и понес. Аня спала, мать разбудила ее.
— Возьми, — сказал Васятка, протягивая сверток. — Стопи и ешь по ложке раза три-четыре в день.
Когда Аня развернула пакет, ее едва не вырвало.
— Мама! — жалобно закричала она. — Этот сумасшедший убил собак и принес мне их жир! Учти, я эту гадость в рот не возьму. И перетапливать не стану. Уйдешь — сразу же выкину.
— Тогда я сам сейчас перетоплю! — решительно сказал Васятка, отстраняя Аню и входя в коридор.
— Нет, нет, пожалуйста, не надо, — почти одновременно проговорили мать и дочь и обменялись быстрыми многозначительными взглядами. Они уже поняли, что спорить с Васей опасно. — Мы сами все сделаем. Проходите в комнату.
Перед экзаменом по анатомии Миша совсем не спал. После всех унижений, что выпали на его долю на зачетах у Смирнова, его душа отличника жаждала только пятерку. Готовился он вдвоем с Васяткой. Не будь рядом Васятки, ему бы ни за что не совладать с неудержимым желанием соснуть хоть час-полтора. А делать этого было нельзя. Учебник толстый, дней на подготовку отпущено мало. Все-таки молодец Вася, что не бросил на Ладоге мешок с книгами. Сейчас один учебник приходился на десяток курсантов. Вчера Вася тоже подумал об этом и сказал:
— А что б мы делали, Миша, если б я тогда тебя послушал? Как бы готовились?
— Это верно, — согласился Миша. — Но древние римляне говорили: «Primum privere» — «Прежде всего жить».
Сегодня в борьбе со сном не помогало ничего. Ни просьбы щекотать его, ни уколы булавкой в бедро. Только Васятка, этот таежный зверь с железным здоровьем, мог силой уволочь его к умывальнику, сунуть головой под кран и держать там, пока Миша не начинал жалобно канючить:
— Отпусти, фашист, отпусти, прошу тебя.
Стало известно, что начальник кафедры нормальной анатомии профессор Черкасов-Дольский лично препарирует экзаменационный труп. На последней лекции он предупредил, как всегда слегка заикаясь:
— В клинику вы с-сумеете пройти т-только через мой т-труп.
И было непонятно, какой смысл вкладывает он в эти слова.
Перед самым экзаменом по курсу прошла, нет, не прошла, а пролетела поэма Семена Ботвинника «Параша». Это была шуточная поэма о внезапно вспыхнувшей первой любви курсанта, голова которого накануне экзамена предельно забита анатомией. Там были такие строчки:
Смертельной страстью ошарашен,Он видел всюду взгляд Парашин,Мерцанье склер и роговицИз-под опущенных ресниц.Потом, смотря на это чудо,Он не сумел услышать в нейБиенье крупного сосудаИ крепитацию костей.Он позабыл, что в стройном телеС такой изящной головойТаится плоский эпителийИ слой клетчатки жировой…
На экзамене Миша подошел к столу, стиснув от волнения зубы, посмотрел вверх, как смотрят, обращаясь к всевышнему за помощью. Увидел на стене изречение Пастера: «Воля, труд и успех заполняют человеческую жизнь. Воля открывает путь к успеху, блестящему и счастливому, труд проходит по этому пути, успех венчает усилия». Слова великого естествоиспытателя почти не доходили до сознания. Спроси его сейчас адрес тети Жени, он не назвал бы его. Миша на мгновение зажмурился и вытащил билет. Прежде чем позволить Мише отвечать, Черкасов-Дольский подвел его к лежащему на каменном столе отпрепарированному лично им трупу. Около стола сидела лаборантка Юлька Пашинская. Ее огненно-рыжие волосы выбились из-под косынки, а зеленые, бутылочного цвета глаза смотрели задумчиво, отрешенно. При виде Миши Юлька улыбнулась; но тотчас же снова погрузилась в задумчивость. Вся Академия знала, что у нее в разгаре пылкий роман с Черняевым, что старый профессор окончательно потерял голову и сделал ей предложение, а дочери единым фронтом объявили священную войну будущей мачехе.
— Ч-что эт-то по-в-вашему? — спросил Черкасов-Дольский и дернул пинцетом тоненький волосок на шее.
Миша увидел, что это затылок и, судя по цвету, нерв. А на затылке поверхностно могли лежать только два нерва: большой затылочный и малый. Большим этот тоненький, едва видный волосок вряд ли мог быть. «Значит, малый», — путем несложных рассуждений решил он и сказал:
— Нервус окципиталис минор.
Худенький, одетый в черный халат профессор неожиданно пришел в восторг. Он потащил Мишу к своему заместителю, сказал ему, заикаясь больше обычного:
— Б-борис Алексеевич! Он у-узнал окципиталис м-минор!
Миша напряженно улыбался. Впереди предстояло отвечать по билету. Но он ответил на все вопросы без запинки, и Черкасов-Дольский вывел в его матрикуле жирное «отлично». В Мишиной жизни это была первая отметка, полученная с таким трудом. «Неужели и дальше придется так упорно и настойчиво заниматься? — подумал он, выходя из анатомички. — Ерунда, я способный, а программа рассчитана на середнячка».
В Васятке профессор сразу признал примерного белобрысого курсанта, слушавшего его лекции с открытым ртом. Это примирило его с некоторыми прорехами в Васяткиных знаниях. Он поставил Васятке тройку.
Пашка тоже получил на экзамене тройку, но ничуть огорчился.
— Плевать! — сказал он и беззаботно, по старой привычке, сплюнул сквозь зубы. — Сдал и ладно. Я не честолюбив.
