Леонид Ленч - Из рода Караевых

— Что за шум, а драки нет? — весело сказал Ладецкий. — Докладывай ты, Бородулин!

Бородулин доложил.

Ладецкий нахмурился и обратился к Караеву.

— А теперь — вы!

Караев сказал то, что уже говорил Бородулину.

— Ваше решение правильное, товарищ Караев! — сказал командир полка и обернулся к помрачневшему «коногону».

— Вам, товарищ Бородулин, за взятие Заира спасибо от командования, за то, что Ише-Тюри пленили, второе особое спасибо. А за цирк этот со сниманием штанов с пленного курбаши делаю замечание.

Бородулин в смущении развел руками.

— Ты пойми, Василий Васильевич, — сказал Ладецкий уже другим, не официально-командирским, а приятельским тоном. — Ише-Тюри не простой курбаши, а пленный, к тому же вождь туркмен, его каждое слово для племени — закон. Его беречь надо как зеницу ока. Завтра из Ташкента прилетит самолет, отправим его в штаб фронта — пусть там с ним поговорят, как надо. Чем черт не шутит — он еще и союзником нашим, глядишь, станет, если возьмет да и повернет своих джигитов против Джунаида! Надо, брат, и дипломатом быть, когда это нужно для дела революции, а не только рубить с плеча!

— Из меня дипломат, Николай Андреевич, как, извиняюсь, из чего-то пуля!

Ладецкий усмехнулся и сказал подошедшему комиссару Мурузяну:

— Как думаешь, комиссар, может Бородулин стать дипломатом, если, скажем, фрак на него надеть, манишку белую, лаковые полуботиночки, а?

Комиссар Мурузян шутку комполка охотно поддержал:

— Думаю, сможет, Николай Андреевич. Одна только есть опасность!

— Какая?

— Как бы Василий Васильевич сгоряча какого-нибудь буржуазного министра за столом переговоров не отутюжил трехэтажно. Скандал же получится на весь мир!

Командиры засмеялись, и «коногон» тоже стал улыбаться, даже на скорбно-мрачном лице Ише-Тюри, уже успевшего надеть красный богатый халат и обмотать себя по массивному животу таким же богатым шелковым поясом, появилось нечто вроде улыбки.

Командир полка покосился на него и сказал Бородулину:

— Ты его спрячь на ночь в надежном месте и охрану поставь сильную. Головой за него отвечаешь. Понятно?

— Понятно, товарищ командир полка!

С этого дня комэск Бородулин, встречаясь с комэском Караевым на полковых дневках и привалах, не здоровался с ним, делая вид, что не замечает его, а Сергей Петрович тоже не пытался наладить с ним отношения.

Шестой месяц пошел, как я здесь, в Туркестане. В общем — втянулся. Про Нату — ни звука. За это время получил от тетушки Олимпиады два письма, летчики доставили из Ташкента. Пишет, что не теряет надежды разыскать Ф. К. Дай-то бог!

От здешней жары я слегка усох, но в общем на здоровье не могу пожаловаться. Говорят, что здешний климат действует на людей по-разному: или солнечная энергия возбуждает к активной деятельности всякую дрянь, сидящую внутри бедного нашего организма, и человек быстро погибает от болезни, с которой в ином климате промучился бы, как с нелюбимой женой, до самой старости, или, наоборот, дрянь эта погибает сама, а человек приобретает полный иммунитет ко всем болезням и живет себе спокойно столько, сколько положено ему аллахом. Видимо, я из второй группы.

…Кажется, я начинаю понимать секрет непобедимости Красной Армии. Самое главное, по-моему, это новые отношения между командирами и бойцами. Полное единство и полное взаимопонимание. Не суворовско-драгомировские отношения: слуга царю, отец солдатам, — а старший и младший боевые товарищи, понимающие, за что и почему они воюют.

…Какие разные люди служат под моим начальством в эскадроне! Очень нравится мне Рашид Кулаев, узбек лет двадцати, наверное, не больше. Красив, улыбчив. Эстет во всем. Дикая жара, солнце не светит, а полыхает, а он едет на своем рыжем аллах-текинце с открытой головой, за ухо заткнул какой-то цветок, шлем засунут за сабельный ремень.

Говорю ему: «Наденьте шлем, Рашид, голову напечет».

Улыбается: «Моя голова привычная, товарищ Сергей Петрович! Не беспокойтесь».

Говорю: «А зачем цветок за ухо заткнули?»

«Для красоты!..»

В бою — бесстрашно хладнокровен. Прелесть что за солдат! Полюбил я и командира первого взвода Богдана Лукича Грицко, моего земляка-кубанца из станицы Платнировской. Пожилой хозяйственный мужик, добродушный и веселый, как все черноморцы — потомки запорожцев; линейцы — те народ более жесткий. Служил по мобилизации у белых в корпусе Улагая, к красным перешел после казни члена кубанской рады Калабухова. Сколько было тогда разговоров среди офицерства в связи с этой публичной экзекуцией в Екатеринодаре!

Богдан Лукич в эскадроне моя правая рука. На него я могу положиться. Как на каменную гору.

…Вчера на дневке в кишлаке Богдан Грицко показывал красноармейцам свое сабельное искусство — рубил лозу, спрыгивал и снова на всем скаку вскакивал на коня, свешивался с седла на скаку вниз головой — в общем демонстрировал высший класс вольтижировки. Имел большой успех. Артист! Потом для него слепили из сырой глины подобие человеческого туловища с глиняной головой, и по просьбе Рашида Богдан Лукич одним взмахом шашки отсек глиняную башку.

Рашид спросил:

«А в бою можете так, Богдан Лукич?»

Грицко ответил:

«Могу, но в бою это потруднее. Человек сделан не из глины, а из самого прочного на свете материала. И вдобавок у него в руке такая же шашка, как и у тебя! Поимей в виду. Но бывает, что и повезет, махнешь — она и покатится как перекати-поле: кувырк, кувырк!..»

Говорил он об этом просто, благодушно, словно речь шла не о человеческой голове, а о футбольном мяче.

…Вчера моя голова чуть было не сделала такой «кувырк». Мы схлестнулись с джунаидовцами, которые приняли нашу сабельную атаку. Какой-то громадного роста басмач (а может быть, он показался мне тогда великаном?!), сидевший на таком же долговязом коне, налетел на меня. Пострел, как всегда в таких случаях, дико ржал и крутился подо мной вьюном. Басмач оказался искусным фехтовальщиком. Он парировал мои удары уверенно и легко, потом сделал обманный замах — я на него клюнул; и тут бы мне пришел конец, но Пострел, почуяв беду, вовремя отпрыгнул в сторону. Шашка басмача рассекла воздух, а его самого пристрелил из нагана кто-то из моих эскадронцев. После боя вечером я велел Рашиду — он мой вроде как бы ординарец — дать Пострелу двойную порцию зерна, а сам лично угостил его хлебцем из своего пайка. Милый дружочек Пострел, сколько раз уже он меня выручал! Сабельный бой как не любил, так и не люблю. Отвратительное ощущение, когда чувствуешь, как твой клинок врезается в человеческую плоть. Мясники на лошадях! То ли дело огневое сражение!

…От тетушки писем нет. Может быть, больна? Стали нападать на меня приступы ужасной тоски. Где же Ната?! Вчера прилетал «юнкерс», летчик — бывший офицер-гатчинец[12]. Мы с ним приятели. Я так надеялся, что он доставит мне письмо из Краснодара. Письма не было, я впал в минор. Летчик заметил это и заменил письмо бутылкой настоящего дореволюционного шустовского коньяку, которому мы о ним, как говорится, отдали честь. Вот кто настоящие герои — так это наши летчики. «Юнкерсов» у нас мало. Летают они больше на «этажерках» — на этих летающих гробах. Вынужденная посадка в здешних местах почти всегда верная гибель. Или разобьешься, или, еще того хуже, не успеешь застрелиться и попадешь в лапы к басмачам. А у тех с летчиками особые счеты. Летчики — незаменимые разведчики, во-первых, а во-вторых, бомбометание! Оно приводит в священный ужас басмачей. Едва только они увидят в небе «шайтан арбу», как в панике скачут кто куда. И неизвестно, кто паникует больше — конь или всадник!

Я думаю, что в будущих войнах — а они, наверное, будут — авиации предстоит играть большую, если даже не решающую роль!

…Сегодня видел такое, что буду помнить до конца жизни. Мы шли переменным аллюром, преследуя джунаидовцев, которые уклонялись от встречного боя с нами. Въезжаем в какой-то кишлак. На суку карагача висят два голых трупа. Сине-багровые, как мясные туши в лавке на базаре. Мириады мух. Отвратительное радостное жужжание — у мух идет пир на весь мир! Один из повешенных оказался местным жителем, снабжавшим нас ценными разведывательными данными о басмачах, кто-то его выдал. Другой — русский милиционер. Сначала с пленников содрали — живьем! — кожу, а потом повесили.

…Вечером на привале после ужина у нас в эскадроне был концерт — бойцы пели хором. Богдан Лукич, неизменный запевала и дирижер, был в ударе. У него сильный, несколько резковатый по тембру тенор. Пели всё: и «Славное море, священный Байкал», и «Стеньку Разина», и «Есть на Волге утес», а потом грянули: «Закувала та сиза зозуля» и мою любимую: «Роспрягайте, хлопцы, конів!» Я разволновался чуть не до слез. Еще в юнкерском, где все наши поклонялись Вертинскому, Изе Кремер, Юрию Морфесси и другим модным эстрадным певцам, я, признавая этих мастеров, все же предпочитал им народное хоровое пение. Там нравится не нравится, а тут все берет за душу! Почему? Бог его знает почему!