Михаил Аношкин - Трудный переход
И мысли путались.
Рядом шумел большой, малознакомый город. Где-то есть улица, по которой батальон вступал сюда несколько недель назад, встречаемый ликующими толпами; есть склады, которые хлопцы Курнышева разминировали; где-то недалеко притих зловещий Майданек, где под ногами человеческий пепел. Было это совсем недавно, но стало уже историей, еще теплой, еще живой и осязаемой, но уже историей.
Недалеко от города, на западе, медленно катит воды главная польская река Висла. Недавно там, возле двух островков, работали гвардейцы Курнышева. Там сейчас тихо, фронт ушел на запад. А Висла так же катит свои воды, горячие дни тоже стали историей, обжегшей навечно многих друзей Григория и его самого. Та река стала могилой Николаю Трусову и многим его побратимам. Где-то за Вислой есть городок Радом, здесь в неведомом лесу живут друзья Григория, а он, возможно, никогда и не увидит тех мест и своих друзей.
У Ишакина опять хандра, он ею страдает часто, но держится молодцом. Мишка Качанов стал старшиной, охмурил штабную шифровальщицу и, видимо, имел неприятности от майора Мозолькова. Все идет своим чередом.
Как и обещала, Света прибежала через полчаса. Она спешила будто на крыльях: полы халата развевались в стороны, каштановые волосы рассыпались — косынка торчала из кармана халата. Крепко сбитая, стройная и милая — Григорий точно впервые видел ее такой. И ненароком вспомнил слова Демиденко о ней.
Света опустилась на траву рядом, поджав под себя ноги.
— Уф! — вздохнула она. — Еле вырвалась.
— Достается? — участливо спросил он.
— А то! Сутками на ногах, присесть некогда. Раненые, особенно тяжелые, привередливые. То не так, это нехорошо. Ужас!
— Нашему брату угодить трудно, — согласился Григорий. — Как сюда попала?
— Курсы закончила.
— Но в Красноярске тоже, наверное, есть госпитали?
— А то! Меня поначалу-то в санитарный поезд зачислили, потом встретила доктора Коренькова.
— Раньше знала, что ли?
— И видом не видывала. В Гомель поезд наш прибыл. Там и встретила. Девчонки из госпиталя подговорили и доктора нахвалили. А госпиталю сестры требовались, я и пошла.
— Взял?
— Взял. У нас начальница поезда ведьма была, баба-яга. Придиралась — спасенья нет. К пустякам. Без косынки увидит и начнет пилить. Можно подумать, что из-за косынки поезд под откос полетит. Но вы не подумайте, я не из-за нее, мы над ней смеялись, над бабой-то ягой. А я хотела на фронт, сестрой милосердия.
— Отпустила ведьма?
— Отпустила. Слова не сказала. Она не вредная. С доктором Кореньковым хорошо работать, хоть во сто раз труднее. Ни разу не слышала, чтоб он на кого-то накричал либо грубое слово сказал. Однажды раненый капитан при нас матом выругался, доктор девчонок выслал и дал нагоняй капитану.
— Значит, работы много?
— А как же? Особенно, когда за Вислу сражение было. Андрей Тихонович сутками из операционной не выходил, и мы с ним. С ног валились. Бывало, присяду на минутку — и уже сплю. А доктор тихонечко потрясет за плечо и говорит: «Проснись, доченька, нового привезли».
— А сейчас?
— Сейчас легче.
— Десятилетку окончила?
— Ага.
— После войны в институт пойдешь, тоже доктором станешь.
— Хорошо бы!
— Приду к тебе на прием с костылями, а народу у тебя — уйма. Еще бы! Знаменитая докторша Светлана батьковна!
— Фантазер вы. Я вас сразу приметила.
— Да ну?
— Ага. Вы какой-то не такой, как все.
— Какой же?
— Не знаю. Тихий, наверно.
— Ничего себе тихий!
— А то! Хотела покормить с ложечки, все же лежачие так делают, а вы покраснели.
— Невелика доблесть — есть с ложечки.
— Встречаются нахальные. Липнут и липнут. Один со второй палаты норовит ущипнуть, с гадкими разговорами пристает.
— Всякие есть люди, Света. Да и огрубели на войне.
— Вы не такой.
— Может, пора нам?
Света неохотно встала. Ему не хотелось углублять разговор, а она что-то еще недосказала.
После обеда Андреев обычно засыпал, а тут сна не было. Разговор со Светой был вроде бы самый обыкновенный, а вот удивительно — взволновал. Не сами слова взволновали, нет, они обычные. А то, что Света говорила их с подкупающей простотой и с непривычной для него доверчивостью. Она как бы безоговорочно принимала Григория за такого близкого знакомого, перед которым не надо таиться ни в чем. Такая доверчивость встречалась ему впервые и волновала.
Света сказала, что он совсем не такой, как другие. И подкрепила эти слова приветливым взглядом своих карих глаз, затаенной полуулыбкой. Григорий растерялся и в то же время, кажется, покраснел от удовольствия.
Если до этого разговора он не обращал внимания, когда Света заходила в палату, то сейчас, лежа с закрытыми глазами, с трепетом ждал, когда легонько скрипнет дверь и появится Света, неизменно приветливая и улыбчивая. Но она где-то задерживалась, а он уже загадывал: сейчас войдет, положит ему на лоб свою ласковую ладонь. А потом даст Алехину какие-нибудь порошки. У того вечно что-нибудь болело: то голова, то горло, то живот.
И у него екнуло сердце, когда она вошла, но нарочно притворился спящим. Света привела в палату кого-то чужого, сказав:
— Демиденко, к вам пришли. — И тихо выскользнула из палаты, не подойдя к Григорию.
Мимо койки проскрипели сапоги. Пришедший вроде бы знакомым голосом сказал:
— Здорово, Иван Тимофеевич! Запрятался — не найдешь!
У Демиденко от неожиданного волнения задрожал голос, ответил глухо и тихо:
— Здравствуй, командир. С моими ногами не очень-то запрячешься!
— Сильно, значит, досталось?
— Подковал фашист на обе. Одну хотели до колена отсечь — не дал. Хоть плохая, а своя.
— Где ж ты пропадал, Иван Тимофеевич?
— Трудная история, командир.
— Все же? Тебя ж гестапо взяло.
Андреев напряг слух, стараясь уловить каждую интонацию в голосе посетителя. Где же он слышал этот чуть хрипловатый, но властный голос? А что слышал, и совсем недавно — не сомневался. Григорий подтянулся на койке и сел. Повернулся в сторону Демиденко и обомлел. Там сидел Петро Игонин в накинутом на широкие плечи халате. Профиль четко вырисовывался на фоне открытого окна — с чуть курносым носом, с бугорком пшеничных усов. Волосы старательно зачесаны назад, однако на макушке упрямо торчал хохолок. По профилю видно — еще молод, этот Петр Игонин, и задорный, как всегда. Но держится уверенно и властно, привык к своему положению. Трогательно спорила в нем задорная молодость с солидностью.
Григорий чуть не вскрикнул, но вовремя прикусил язык и снова растянулся на койке. Решил послушать, любопытно, какие общие нити связывали этих двух людей?
Разговор Игонина и Демиденко продолжался.
— Они же известные костоломы, — говорил Демиденко, и Григорий сообразил, что он имеет в виду гестаповцев. — Меня успели допросить всего один раз, без мордобития, вежливо. Но я понял: следующий раз будут ломать кости и мне. А Нину избили до полусмерти. Меня-то врасплох взяли, прямо в управлении. Она дома была, почему задержалась — не скажу. Нина отстреливалась, троих положила, но увлеклась и последний патрон себе не оставила. Со счета сбилась. Приложила пистолет к виску, чок, а выстрела нет. Гестаповцы на нее и насели.
— У нас донесение было. Николай Павлович из Брянска прислал. Нину повесили возле сельсовета. А ты пропал загадочно. Бесследно и бесшумно.
— Это со стороны. На самом деле никакой загадки. У шефа гестапо был шофер, Курт Майер, из Гамбурга. Появился за год до моего провала. Я по-немецки кумекаю, он — по-русски. Вот и сблизились. Я сразу понял, что он не фашист, чутье, понимаешь, подсказало. Я ему открылся, не полностью, а так — дал понять, кто я на самом деле. Вижу — дошло. Когда меня сцапали, он окончательно догадался, что я за птица. Ночью прихлопнул часового, который стерег меня в подвале, и мы с ним дали деру. Километров пятьдесят на машине, возле леса бросили — и пешедралом. Цель была — найти любой партизанский отряд, а через него связаться с тобой, командир. Карты не было, шли наобум. От усталости и голода в глазах круги шли и сознание мутилось. Добрались до какой-то деревеньки. Курта я оставил в лесу, а сам двинул вперед. Постучал в первую хату и нарвался на полицаев. Вот что такое не везет и как с ним бороться.
— А еще разведчик, — упрекнул Игонин.
— Упрекать можно, но я тогда мог умереть от изнеможения. Еле душа держалась в теле. Сцапали меня полицаи, и какие-то особенно злые, сволочи, попались. Приняли за партизанского лазутчика. Я думал — обойдется, не хотел открываться, а тут гляжу, дело керосином пахнет, за милую душу к стенке поставят. Показываю им удостоверение, что на всякий случай у меня было, мол, я тоже такой же, как вы, сучье племя, и на них еще рыкнул. Наврал кучу с коробом: мол, на село партизаны налетели, все порушили, еле удрал, не то вздернули бы на осине. Думаю, будь что будет, пока проверяют, а я тем временем что-нибудь соображу. Может, и проверять не будут, дело не близкое до того села добраться. А телефона нет. Немного смягчились, но полностью не верят. Я переживаю за Курта. Ихний главный гад — полицейский, рожа, поверишь, — во! — с арбуз, от пьянства опухла, решил мою судьбу так: я остаюсь с ними, работенку мне дадут. А глаз с меня не спускать.
