Баурджан Момыш-улы - За нами Москва. Записки офицера.
Были и такие части и соединения, которым под натиском превосходящих сил противника не удавалось организованно выйти, и они с честью погибали на поле боя. Как правило, их командиры погибали вместе с войсками. Победы над такими частями обходились противнику очень дорого: советские бойцы, отдавая свою жизнь, уносили с собой жизнь двух-трех, а часто и более вражеских солдат. Я вспомнил гневные слова генерала Панфилова, когда один майор представился ему такими словами: «Командир разбитого батальона майор такой-то». Выслушав его до конца, генерал сказал, что он не верит, чтобы в бою весь батальон погиб, а командир остался в живых. Ведь батальон — это подразделение ближнего боя. Майор доложил, что их полк, вся их дивизия были разбиты, и когда они попали в окружение, им было приказано выходить «мелкими группами». «Вот так и скажите: не разбили, а распустили. У всякой разбитой вещи бывают осколки. Где же остаток разбитой дивизии? Вашу дивизию, батенька мой, не разбили, а вы сами распустились мелкими группами...»
Так теперь было и с бригадой.
Снова к своим
Вторая рота нашего батальона, рота Краева, находилась по ту сторону шоссе, а роты Бозжанова и Филимонова — на этой стороне. Их разделял противник, к вечеру захвативший Горюны.
Когда мы пришли в Матренино, Рахимов доложил, что бозжановские бойцы собрались в лесу за железнодорожным мостом, филимоновские — в Матренине, Краев прислал очередного связного и ждет приказаний в лесу, северо-западнее железнодорожной будки. В борисовских кухнях варится завтрак, который будет готов к раздаче не раньше чем через час. «Если скоро начнем отходить, может быть, гасить очаги и вылить все из кухонь?» — закончил Рахимов.
Толстунов запротестовал:
— Что вы, что вы, Хаби! Как это можно выливать из кухни столько добра? Кто знает, когда еще удастся бойцам поесть горячего. Пусть доваривают. Как ты думаешь, комбат? — спохватившись, спросил он меня.
— Пусть доваривают, — подтвердил я приказание Толстунова. — Плотно позавтракаем, а потом пойдем.
Мы посоветовались, и было решено: Краеву самостоятельно идти в район Гусенова и в лесу, в координатах икс — игрек, ждать нас; Филимонов — его рота относительно свежая — пойдет головным, а Бозжанов — вторым, опекая обоз, орудия и раненых. Когда присоединится Краев, он займет свое место последним в батальонной колонне. Решение идти, вернее, — пробиваться к своим по левую сторону шоссе, обосновывалось в записке полковника Серебрякова, в которой он сообщал о положении полков нашей дивизии двое суток назад, когда все, кроме Капрова, занимали широкий фронт по левой от нас стороне шоссе. Мы полагали, что противник вбил клин в боевые порядки дивизии вдоль шоссе и основные силы дивизии ведут бои именно по левой стороне.
...Чтобы противник не сразу обнаружил уход бригады и наше тяжелое положение, я и Толстунов согласились с предложением Рахимова выставить на опушке леса один стрелковый взвод со станковым пулеметом и противотанковым орудием.
...Люди собрались в лесу. Борисов метался между кухнями и повозками, шепотом торопил, ругал поваров, кладовщиков, ездовых, санитаров, старшин рот, помкомвзводов — наводил порядок.
Рахимов пошел на опушку леса со взводом. Этот дисциплинированный офицер часто не доверял не только другим, но и самому себе. Он должен был всюду быть сам, проверить, растолковать и убедить прежде всего самого себя.
...Взвод за взводом под командой шли с котелками к трем нашим походным кухням. Повара вычерпывали из булькающего котла жидкую перловую кашицу и наливали полные котелки. Когда я был красноармейцем, мне никогда не наливали полного котелка супу (ведь в круглом котелке емкость почти два литра), а тем более такой добротной кашицы. На мой вопрос, почему каша вместо супа и почему котелки наливаются до самого края, добродушный толстяк повар ответил:
— Лейтенант Борисов приказал заложить всю крупу и все мясо. Тут, смотрите, товарищ комбат, — он малой поварешкой зачерпнул кашу, — мяса почти столько же, что и крупы. Не беспокойтесь, товарищ комбат, всем хватит, а некоторым обжорам можно будет с полчерпака добавки дать.
У других кухонь творилось то же самое. Я вызвал Борисова:
— Лейтенант Борисов, когда вы собираетесь умирать?
Борисов опешил.
— Что ты, комбат? — дернул меня за рукав Толстунов.
— Я вас спрашиваю: когда вы собираетесь умирать, Борисов?
Борисов замигал глазами и растерянно ответил:
— Когда убьют или когда сама смерть придет, товарищ комбат.
Толстунов рассмеялся и шутливо сказал:
— Никто из нас не умрет, пока смерть не придет.
— Тут не до шуток, Федор Дмитриевич, — оборвал я его и снова обрушился на Борисова: — Вы что это убухали в котлы весь запас крупы и мяса?! Думаете, к обеду батальона не будет и вам будет некого кормить?
— Да, вы здесь немного оплошали, Борисов, — вмешался Толстунов. — Теперь я понял гнев комбата. Зачем вы так сделали? Батальон будет жить...
— Мне приказал лейтенант Рахимов. Я же должен был выполнить его приказание. Ведь он мой начальник! — ответил Борисов обиженно.
— Ладно, идите, — сказал Толстунов. — Рахимов сам объяснится.
— Краев на той стороне сидит. Его долю не сметь трогать, — бросил я вслед уходящему Борисову.
— Ни за что ты честного парня отругал. Ты прав в одном: при нашем положении надо было класть в котел меньше нормы, чтобы побольше иметь в запасе. Но ты слишком не расходись. С Рахимовым разреши мне самому поговорить.
В это время раздались ружейно-пулеметная трескотня и три выстрела из противотанковой пушки...
Когда мы с Толстуновым сидели на валежнике и ели из одного котелка кашу, пришел Рахимов.
— Ну, что там, Хаби, вы с немцами «гутен моргеном» обменялись? — смеясь спросил Толстунов. — А мы вот наслаждаемся, как видишь, вкусной кашей. Ты предлагал вылить все из кухни, — громко рассмеялся он, — а я спас, так что этим вкусным завтраком вы все мне обязаны...
Рахимов устало опустился на пень и приказал моему коноводу принести ему поесть.
...Батальон по тылам противника пробирался к своим. Мы шли по проселкам, по лесным просекам, с боем перешли шоссе. Когда подходили к шоссе, по нему мчались немецкие машины. Теперь шоссе было открыто для них. Мы пропустили одну мотоколонну, подтянулись и залегли почти у самого кювета. Появилась вторая мотоколонна. В кузовах машин сидела пехота. Я приказал вести огонь по кузовам машин, в водителей не стрелять. Машины поравнялись с нами. По сигналу был открыт ружейно-пулеметный огонь. Ошеломленные неожиданным обстрелом, водители прибавили газу и промчались, увозя свой груз — убитых и раненых. Пуля угодила в водителя предпоследней машины. Машина остановилась, а идущая сзади натолкнулась на нее. Немецкие солдаты спрыгнули на шоссе, залегли в кюветы и открыли огонь.
— Вперед! — крикнул я.
Наши бойцы бросились вперед, смяли немцев. Мы пересекли шоссе коротким броском и спешно углубились в лес. Вышли на опушку леса в районе Гусенова. Краев доложил, что Гусеново занято немцами. Расставили непосредственное охранение, решили устроить двухчасовой привал, разведать окрестности.
Разведчики ушли выполнять задание. Люди расположились на отдых. Рота Краева завтракала, обедала. Рахимов был в плохом настроении. Видимо, Толстунов серьезно поговорил с ним. Рахимов спросил у меня разрешения «пойти и одним глазком посмотреть на шоссе». Он уехал со своим коноводом и не вернулся в батальон.
Опершись на ствол громадной сосны, я уснул. Вдруг затрещали автоматные очереди. Я проснулся и вскочил. В маскхалатах, треща автоматами, шел немецкий взвод. Наш батальон, который отважно дрался почти трое суток, бежал в панике. У пушек, повозок, походных кухонь стояли наши лошади. Они выглядели осиротевшими, беспомощными. «Значит, все пропало», — промелькнуло у меня в голове.
— Комбат остался, а вы бежите! Назад! — как сквозь сон донесся до меня голос Толстунова.
Участилась трескотня беспорядочной стрельбы, свистели пули, послышались команды, ругань, выкрики. Кто-то крикнул: «Ура!» Люди с разъяренными лицами повернули назад, держа винтовки наперевес. Я стоял как вкопанный. Помутилось в глазах, не слушались ни ноги, ни руки, омертвел язык. Все перемешалось, как в нелепом сне. Я тогда пережил и понял, что такое оцепенение. За десять минут я постарел на десять лет.
...Рахимов отлично ориентировался на местности как днем, так и ночью, но он уехал и не вернулся. Командир нашей головной роты Филимонов был не особенно силен в вопросах топографии, а наши взводные лейтенанты, досрочные выпускники Ташкентского и Алма-Атинского пехотных училищ были слишком молоды и малоопытны.
Во главе головного дозора стал я сам (всякий военный поймет, что значит командиру батальона идти во главе головного дозора). Шли осторожно, медленно. Я держал за пазухой топографическую карту и компас. На каждом повороте сличал карту с местностью, определял азимуты.
