Сергей Михеенков - В бой идут одни штрафники
— Нет, — ответил Численко, придерживая рукой перекошенное лицо.
— Что с тобой?
— Сам не знаю.
Дождь становился все тише и тише. Юго-западную оконечность всполья окаймляла сизая вызревшая туча. Из нее часто били молнии. Они вспыхивали, как бронебойные трассы, затем ломались, ветвились. И только потом слышался удар и следом за ним рокочущий глубинный раскат. Нет, думал Воронцов, выстрел «фердинанда» все же пострашнее.
Воронка позади его окопа уже наполнилась до краев.
Раненых отправили. Воронцов на мгновение почувствовал внезапную радость. Ведь они остановили немцев. Вон какую махину остановили! А между стальными коробками лежали сотни неподвижных кочек. Вон их сколько! Не прошли. И на этот раз не прошли.
Воронцов смотрел в поле. Он ждал Нелюбина. Но тот не возвращался. Время от времени оттуда доносились одиночные выстрелы. Они ударами тупой боли отдавались в висках и затылке, эхом пронзали все тело. Видимо, военврач все же права. И Численко тоже контужен. Но он даже не намекнул о госпитале. Лейтенант вспомнил глаза возмущенного возницы, в которых читалось: кто такой… гвардейцев в первую очередь… Зачем? Он исполнял приказ начальства, только и всего. За что он его возненавидел? Контузия.
Воронцов снова посмотрел в поле. Нелюбин не возвращался. Хорошо, хоть выстрелы стали реже. Уже, видать, всех добили. Обычное дело. Своих перевязывать некому…
Счет времени потерян, потому что потеряно само ощущение времени. Воронцов пытался сосредоточиться, чтобы вспомнить, сколько длился бой, но не смог. Часов на руке не оказалось, где-то потерял.
Если бы не дождь, который заполнил собой все пространство, не оставив на земле ни клочка сухой земли (везде матово поблескивали лужи и целые озера, окантованные расползавшимися отвалами суглинка, вывернутого фугасными снарядами и тяжелыми минами), — если бы не этот потоп, Воронцов лег бы под первое попавшееся дерево и хоть на минуту уснул. Он знал, откуда эта усталость. И первые толчки озноба. Он хорошо знал, что это.
Еще несколько санитарных подвод завернули к ним с дороги и остновились среди окопов и воронок. Ну, вот и хорошо, с ними он отправит последних раненых. И можно выдвигаться с остатками уцелевших во второй эшелон. Как приказано.
— Здорово бывали! — окликнул их пожилой возница. У него был такой голос, как будто он приехал на покос, где его ждали, чтобы накладывать на телегу воз. — Грузитесь, что ли!
Раненые ползли по мокрой земле, вскарабкивались на подводы. Некоторым помогали товарищи. Другие управлялись сами.
— Садись и ты, Численко. Вон как тебя перекосило. — И Воронцов помог своему помкомвзвода перелезть через боковые жерди.
— Гроза опять заходит, — сказал кто-то.
— Сейчас ливанет…
— Пускай теперь льет. Дождь небесный…
— Это да, пускай… А мы отвоевались. В тыл теперь повезут. Интересно, куда…
— Такой дождь землю хорошо промочит.
Какие хорошие, забытые слова, подумал Воронцов. Неужто когда-нибудь снова наступит такое время, когда они смогут разговаривать друг с другом простым, понятным всем языком, в котором не будет военных терминов. Неужели такое еще возможно?
Никто не говорил о своих ранах. Никто не вспоминал погибших, которые лежали так часто, что пришлось стаскивать их на опушку, к березовым пням, чтобы телеги могли проехать на левый фланг, к окопам первого взвода, и обратно. Раненые тоже притихли, укрытые мокрыми солдатскими одеялами. Что бы там ни было, а они уже лежат на санитарных повозках, под присмотром санитарок, которые сделали им новую перевязку или поправили старые бинты. Скоро их доставят в ближайший ППГ. А там опытные врачи рассортируют их, кого куда. Они-то знают, что надо делать. Кого на операцию, чтобы вытащить застрявший в кости осколок или пулю, а кому, может, просто хорошенько обработать рану, прочистить ее от кусков одежды, обрезать отмершие края, чтобы не допустить воспаления.
— Ну что, лейтенант, поехали? — тем же обыденным голосом окликнул Воронцова возница. — А то правда, вон какая заходит! Ливанет сейчас…
Воронцов махнул ему рукой: поехали. И зашагал рядом с телегой, на которой, привалившись спиной к боковой грядке, полулежал сержант Численко.
Во время боя помкомвзвода бегал то на правый, то на левый фланг, помогал пулеметчикам менять позицию. Больше всего Воронцов боялся, что немцы прорвутся именно на участке штрафной роты. Вот и посылал своего надежного сержанта к пулеметчикам. «Гробы» подходили к роте то справа, то на стыке с гвардейцами, поливали окопы из крупнокалиберных. Выручили пулеметчики и артиллеристы. Иначе все они лежали бы сейчас в своих неглубоких ровиках в розовой воде.
Воронцов снова оглянулся в поле. Нелюбина все не было. Ладно, разыщет, подумал он.
Когда начали сворачивать к дороге, из-за берез к Воронцову шагнул человек в офицерской накидке. Из-под капюшона выглядывал четырехугольный глянцевый козырек командирской фуражки старого образца. Воронцов не сразу признал замполита.
— Лейтенант! — окликнул его Кац. — Почему оставили позицию?
— Я выполняю приказ. Вывожу роту во второй эшелон. Заодно сопровождаем раненых.
— Так вы уже доложили в штаб полка? — осведомился тот и замер, ожидая, что ответит лейтенант.
— Нет. Потом доложу.
— Хорошо. Сопровождайте раненых. В штаб я сам доложу. Можете не беспокоиться. Займитесь личным составом.
Внутри у Воронцова колыхнулась и начала подниматься тугая волна. Такое он испытывал в бою, когда происходило сближение с противником настолько, что вот-вот можно было ждать рукопашной. Он хотел сказать старшему лейтенанту то, что теперь думал о нем. И наверняка не только он, командир первого взвода ОШР. Мгновенно вспыхнуло перед глазами бледное успокоенное лицо Бельского. Бельский за что-то просто ненавидел замполита. С самого первого дня прибытия в штрафную роту. За что-то… Понятно, за что. За что храбрый ненавидит труса. Пусть докладывает. Черт с ним. А он потом доложит свое. «Вот доставим раненых, — подумал Воронцов, уже спокойно глядя в пространство дождя, мимо Каца, — и доложу бате, как храбро дралась штрафная рота». И на всех выживших напишет реляции. Вместе с Кондратием Герасимовичем, вместе с Гридякиным. Каждый из них, кто лежал сейчас в санитарных повозках или шел рядом с ними, достоин награды, а не просто снятия судимости.
— Что там, Копыленко? — просипел раненый, у которого вся голова была замотана бинтами. — Почему остановились?
— Да вон… Начальство прибыло, — тихо отозвался тот.
Послышались голоса с других повозок, ехавших следом и теперь остановившихся под дождем по воле человека, который никому из них не был нужен.
— Старлей наш отыскался.
— Агитация и пропаганда…
— Где ж он был?
— Где… Стриженой девке косы заплетал…
— Сейчас лейтенант доложит, и поедем.
И Воронцов, и Кац, конечно же, слышали голоса бойцов.
— Разрешите следовать дальше? — Воронцов шевельнул было рукой, но она в одно мгновение отяжелела, и ладонь сжалась в кулак.
— Разрешаю, — шевельнул тонкими губами Кац и тоже не поднял к виску ладонь.
Воронцов махнул рукой направляющему. Тот хлестнул по гнедому крупу коня, так что из-под кнута во все стороны брызнула белая водяная пыль. Обоз двинулся. Заскрипели втулки. Разболтанные колеса переваливались через обрубки деревьев. Направляющий, тот самый пожилой ездовой с крестьянскими ухватками, начал выворачивать правее, параллельно проселку, порядочно разбитому машинами и тягачами. Куда он попер, подумал Воронцов. Дорога в любом случае надежней. На дороге не так трясет. Хотел окликнуть ездового, чтобы взял левее, но передумал. Сил не было. Даже голову поднять было тяжело. Лейтенант знал, что, если он сейчас крикнет, затылок взорвется мгновенной болью. То ли действительно контузия. Сотка разорвалась совсем рядом. То ли просто усталость.
Переднее колесо налезло на какое-то препятствие, заскрежетало, приподнимаясь, чтобы одолеть его. И в это время он заметил под ободом кружком вырезанный дерн, обметанный порыжелой и раскисшей под дождем травой. То, что произошло в следующее мгновение, он уже не видел. Запомнилась только вспышка и удар в грудь то ли жердями грядки, то ли тележным колесом, то ли еще чем…
Глава пятнадцатая
Очнулся Воронцов среди тишины.
Для того чтобы понять, где он, лейтенант попытался вспомнить, что же с ним произошло. Кругом такая тишина, от которой, если сосредоточиться на ней одной, мурашки бегают по спине. Какая все же нужная штука — память. Оказывается, она не просто помогает человеку обрести то, что он имел. Боевых товарищей, родню, кого-то еще… Необходимые вещи. Хотя бы даже одежду. Сейчас на нем ничего не было, кроме бязевой рубахи и подштанников.
По белому потолку, по серому, выбеленному известкой электрическому проводу, ползла муха. Они в окопах всегда были бедствием. Особенно когда недалеко, перед траншеями или возле кольев заграждения, лежали неубранные трупы. Мухи прилетали с нейтральной полосы. Во всяком случае, обитателям траншеи так всегда казалось. Иногда они облепляли лица спящих, залезали в рот и в ноздри. По живым они ползали как по трупам. Однажды Воронцов застал спящим часового. Тот сидел на дне окопа, на еловой подстилке, обхватив обеими руками винтовку с примкнутым штыком, а по его лицу и рукам ползали мухи. Шустрые, лоснящиеся сытой фиолетово-зеленой окалиной. Воронцов, испугавшись, что часовой убит, наклонился к нему и, прежде чем встряхнуть его, согнал с лица мух. И тут же понял, что боец жив, что он просто спит. Воронцов высвободил из его рук винтовку, перехватил ее и нацелил в грудь. И тут почувствовал, что на него смотрят. «Если кто уснет, будить не стану. Так и знайте». — И, подцепив край шинели, с силой проткнул толстую материю, пригвоздив ее к стенке окопа. Штык вошел в сырой песок легко и глубоко, по самую мушку.
