Владислав Бахревский - Голубые луга

— На хорошее дело ушли деньги.

Сказать, что в доме денег нет, Феде было стыдно, но он все-таки намекнул Лехе:

— За кино-то, небось, дорого берут?

— По рябчику — с малых, по трояку с больших… Да нам деньги ни к чему. Прыгать будем.

— Откуда?

— В потолке люк есть. Залезем на чердак, кино начнется — откроем люк и посыпемся.

По дороге в кино договорились.

Федя подойдет к клубу один. Если на него налетят, из засады выскочат на помощь Леха и Вовка.

Федя, насвистывая, заложив руки в карманы, идет как ни в чем не бывало. И пожалуйста! Загораживая дорогу в клуб — Шурка с мальчишками.

Во рту у Феди пересыхает, но он идет, не замедляя шага. Уже смеркается. Лица ребят видно смутно.

— Пришел?! — кричит Шурка. — На себя обижайся.

Федя медленно вытягивает из узкого кармана шубы правую руку без варежки. Два пальца, указательный и средний, прижаты друг к другу.

— Попиш-шу! — хрипит он сорвавшимся от страха голосом.

— У него «писка»! — Шурка пятится, а его ребята стоят в замешательстве и не дают отступить.

Федя, выставив правую руку, левая в локте согнута, голова прижата к плечам — чистый урка, медленно идет на деревенских. И вдруг он бросается на них, а они бегут врассыпную, голося, как дурные.

Федя ошеломлен победой. К нему подбегают Леха и Вовка.

— Ну ты даешь! Один на всех не забоялся!

Втроем — Леха, Вовка и Федя — они лезут по пожарной лестнице на крышу клуба. Внизу собираются недавние враги.

— Ребя, мы не хотели. Это — Шурка.

— Валяйте, лезьте сюда, — машет рукой Федя. — Не буду бить.

И ныряет в слуховое окно.

Сквозь щель в люке видно, как при свете керосиновой лампы киномеханик продает в дверях билеты, как рассаживаются на лавках люди…

Но вот затарахтел движок, лампу погасили, вспыхнул узкий свет кинопроектора. Ребята из Красенького уважительно дышат Феде в затылок. Теперь все здесь слушают его команду.

— Пора, — говорит Федя. — Леха, открывай. Я первый, остальные за мной.

Люк распахивается, Федя спускает ноги и прыгает. На него падает один, другой, третий, все тотчас расползаются по углам.

— Тише вы! Не слыхать!

— А ничего и не услышите! — сообщает Шуркин брат, киномеханик. — Забыли звук привезти.

Кино получилось немое. Какие-то военные в старой довоенной форме, с петлицами, но войны никакой нет, Какие-то тетки бегают.

— Чепуха! — говорит Федя. Он пробирается к выходу, и за ним идут все ребята. И Шурка тут.

— Мир? — спрашивает он с надеждой.

— Мир, — соглашается Федя.

— Ну, ты — во! — показывает Шурка Феде большой палец. — Жуть смелый…

Федя понимает, что славу нужно подкрепить новыми деяниями. Он вдруг срывается в галоп.

— За мной! На скотный двор! — кричит он на бегу. — Упрем санки и с горы кататься.

— Гей! Гей! — орут ребята и мчатся за лихим атаманом.

На скотном колхозном дворе даже сторожа нет. Ребята выбирают сани полегче, одни берутся за оглобли, другие падают в кошелку. Сани тащат на гору, к реке Баньке. Здесь поднимают, связывают оглобли, сани — вразгон, прыгают в них на ходу — куча мала. Сани мчатся вниз и долго потом едут с косогора, пока не зарываются в сугроб на занесенной снегом реке.

— Как на ковре-самолете! — говорит Федя.

Расставаться с ребятами не хочется, но до Сторожки далеко. Леха, Вовка и Федя уходят.

Пылает, покачивается от небесного ветра Венера.

— Это — Венера! — показывает Федя друзьям. — А эта, белая, — Дейнеб.

Ребята стоят, задрав головы, словно видят звезды первый раз в жизни.

Федя проснулся последним. Воскресенье. День сладкого сна. Феликса не было, успел выскочить. Федя сунул босые ноги в валенки, поколотил по воздуху кулаками, надел рубашку и пошел за печь к рукомойнику.

Руки вымыл, мокрыми руками провел по щекам, намочил указательные пальцы и потрогал глаза.

Оглянулся — мама стоит, Феликса к себе прижимает.

Федя заалел, набрал пригоршню воды, плеснул на лицо, растер.

— Федя, — сказала мама. — Федя! Ночью в хлеву Жданку зарезали.

Будто дверь открыли и холод по комнате закружил.

— Папа милицию пошел звать, — сказал Феликс. — Проспали Жданку.

— Проспали, — повторила мама.

Тут только Федя увидал бабку Веру. Она стояла у двери, приоткрывала и выглядывала в щелочку.

— Кинулись бы спасать, самих бы прибили, — сказала бабка Вера.

— Ты, наверное, слышала, как лезли, — вытирала и вытирала льющиеся слезы мама. — Ты же так чутко спишь.

— Нашли виноватую! — бабка Вера крепко притворила дверь, пошла в свою комнату к иконе. — Перед Владычицей говорю: вот тебе истинный крест, Евгения, ничего не слыхала.

— Чего уж там! — сказала мама, опускаясь на табуретку. — Одевайся, Федя. Теперь не вернешь.

— А Красавка?

— Красавку не тронули… Через крышу влезли, соломенная. Разобрали, зарезали и унесли…

Федя кинулся одеваться.

— Не выходи, Федя, — сказала мама. — Собаку приведут, надо, чтоб следов было меньше.

Милиционер пришел к вечеру и без собаки.

— Собака на весь район одна. На другом деле: кассира вчера в Дубосеках убили.

Милиционер написал какие-то бумаги, дал подписать отцу и, уходя, сказал неопределенно:

— Найдем — сообщим.

— Ничего они не найдут, — уверенно сказала бабка Вера. — А искать надо за стенкой, в котле у вальщика.

На ночь бабка Вера заперлась по-своему: обмотала рогач полотенцем, полотенце привязала к дверной ручке, перекрутила рогач несколько раз, чтоб полотенце натянулось.

— С крючка дверь можно сорвать, а вот такой запор отворить — шалишь!

Наутро Федя заболел. Пролежал он в жару целую неделю.

Глава шестнадцатая

Однажды вечером мама и бабка Вера забегали, разжигали торопливо печь, носили воду, двигали большим чугуном. Феликс пришел к Феде.

— Я к тебе, мама лампу в хлев унесла.

«Корова телится», — догадался Федя.

Громыхая, бабка перелила воду из чугуна в ведро и тоже ушла. Ребята остались дома одни.

— А вдруг!.. — зашептал Феликс, вглядываясь в сумерки за окном.

— Ничего не вдруг, — сказал Федя. — Если тебе страшно в темноте, давай песни петь.

— Давай! — обрадовался Феликс. — Какую?

— «Сквозь ночной туман мрачен океан, мичман Джон угрюм и озабочен», — запел Федя самое развеселое, что только знал, — «получил приказ прибыть через час, мичман Джон не может быть не точен».

— Терпи немного! — звонко и тоненько подхватил Феликс. — Держи на борт. Ясна дорога, и виден порт. Ты будешь первым, не сядь на мель. Чем крепче нервы, тем ближе цель.

В сенцах затопали, дверь растворилась, что-то заскреблось по полу.

— Куда? — спросила бабка Вера.

— К печке. Я свет принесу.

Опять хлопнули двери, и, наконец, пришел свет. Мама принесла лампу в Федину комнату.

— С телочкой вас, ребятки!

Федя кинулся одеваться.

— Лежи, — сказала мама. — Мы в вашей комнате ее поселим.

Бабка Вера и мама внесли на подстилке телочку. Положили.

— И эта в Красавку! — сказала мама.

— А над копытцами чулки белые, — углядел Федя.

Телочка вдруг завозила ногами, пытаясь вскочить.

— Ишь ты! — засмеялась мама.

— Шустрик! — сказал Феликс, а Федя подхватил:

— Давайте так и назовем — Шустрик!

Нагляделись на телочку, и мама сказала:

— Пойдемте поужинаем, — и посмотрела на Федю.

— Я встану, — сказал он.

Оделся. Ноги подгибались почему-то.

— Как у Шустрика! — засмеялся Федя, а мама обняла его и погладила по голове.

Федя вошел в большую комнату, куда Евгения Анатольевна перенесла лампу, и увидел: у мамы начата новая скатерть.

— Первую продала?

— А на что я молоко тебе покупала?

— А где же…

Мама поняла и быстро сказала:

— Папа в Москву поехал, ему предлагают работу.

— А-а! — сказал Федя.

Ели картошку в мундирах. По две штуки и еще по половине.

— Мало осталось картошки, — сказала мама. — Да и зерна мало.

— Я по рытому буду ходить, — успокоил Федя.

— Уже ходят. Леха вчера полное ведро принес.

— Погляди вон, на вешалке! — показала бабка Вера.

Федя подошел к вешалке. И сразу понял, что ему нужно поглядеть.

На гвозде висело яркое синее пальто.

— Как парашют! — не удержался Федя.

— Угадал! — сказала бабка Вера. — Свой матерьял тебе отдала. Люська еще купила. Парашютный шелк. Вечный. Померяй, чего глядишь?

Федя снял пальто, надел. Легкое, мягкое и теплое. На вате.

— Спасибо! — сказал Федя.

— Поцелуй бабушку! — потребовала мама.

Федя подошел и поцеловал морщинистую щеку бабки Веры. Завозилась телочка. Феликс метнулся посмотреть.