Николай Бораненков - Тринадцатая рота
— Помните, товарищи, и всем передайте, — заговорил после паузы Рубцов. — Не было и никогда не будет того, чтоб командиры нашей Красной Армии предавали или оставляли в тяжелый час своих бойцов. Они вместе с ними на парад и на смерть! И еще одно хочу вам сказать. Нет большей радости для командира, чем видеть своих бойцов победившими страх и смерть. Приятно знать, что орлы, отбившись от стаи, остались орлами. От лица службы объявляю вам благодарность!
Слушая комбата, Бабкин вспомнил островок среди хмелевского болота. Двое суток просидели на нем в полном неведении, обдумывая, как прорваться к своим. А потом ночью пришел он — улыбчивый, полный оптимизма и находчивости человек. Вместе с ним пришли лодки с едой и одеждой. Он побыл в роте несколько минут. (Он очень торопился помочь другим.) Но эти минуты ободрили всех. Люди впервые за двое суток поверили в возможность увидеть родные дороги, дома…
Уходя, человек из Хмельков сказал:
— Отныне вы поступаете под мое покровительство. Я ваш «президент». Завтра ночью вам подадут коней. Остальное в Хмельках.
Он больше ни разу не появился, но во всем, что делалось после того, чувствовалась его направляющая рука. Его бы в приказ Военного совета. Ему бы спасибо, земной поклон…
Подошел Рубцов. Роту он отпустил. Ее повел на завтрак Трущобин.
— Что нахмурился, Иван? Ай радиограммой недоволен?
— Доволен, но не совсем.
— Почему?
— Не мне бы в ней быть, а «президенту», Заковырченко, Глечику, всем, с чьей помощью создавалось БЕИПСА.
— Да. Удалось ли бы вам выбраться без них? Это вопрос. Пойдем пройдемся.
— Пойдем!
Они шли по заброшенной, усыпанной сосновыми иголками дороге молча. Когда удалились от лагеря, комбат спросил:
— Кого из свиты поведешь дальше с собой?
— Пока не думал. Собрался было к «родне» поближе, а «родня» вот какая. От порога — катись ради бога.
— Надо, Ваня. Очень надо. Фронт должен иметь в тылу побольше своих глаз и ушей.
— Эх, радиостанцию бы мне! — вздохнул Бабкин. — Да радистку. Может, дадите?
— Дал бы, но у нас у самих рация лишь одна. Да и нужна ли тебе она? Ведь с ней вас на втором, третьем сеансе засекут.
— А мы не стоим. Мы в движении.
— А если обыск?
Бор как-то вдруг оборвался. Впереди раскинулась синяя даль поросших мелким березняком болот. Клюквой и прелью тянуло оттуда. Где-то тревожно курлыкал журавль. В стойких водах, затянутых ряской, исчерченной утиными дорожками, грустно трубила лягушка. Комбат остановился, посмотрел кругом и, убедясь, что никого поблизости нет, сказал:
— Есть тревожная новость.
— Новость? Какая?
— Твои данные насчет сосредоточения карателей подтвердились. С севера от Калинкович подходит полк и столько же с юга.
— Я так и знал, что они через день-два пожалуют, — вздохнул Бабкин. — Холуй Гнида не мог соврать. Что же вы решили, товарищ комбат?
— «Гостей» с севера мы могли бы угостить, а вот южных?
— Южные раньше двух суток не подойдут.
— Почему? Они же километрах в тридцати от нас. А северным топать полных сто.
— Я их попытался задержать.
— Задержать? У тебя что, полки в резерве?
— Нет. Я пустил против карателей свиней.
— Каких свиней? Объясни.
— Объясняю, товарищ комбат. Последняя ночевка у карателей назначена в Горчаковцах. Староста Гнида готовился их встречать яичницей и пирогами. За такое хамское отношение к войскам фюрера я дал ему в зубы и приказал угостить карателей свининой и брагой. Думаю, что вареная свинина и брага сделают свое.
— А если он не выполнит твой приказ?
— Выполнит, гад. Проверено. Трущобин уезжал из села, когда в котлах уже семь свиней кипело.
31. ОТЪЕЗД ГУЛЯЙБАБКИ ИЗ ПАРТИЗАНСКОГО ОТРЯДА. ОДИНОЧНЫЙ ВЫСТРЕЛ НА ДОРОГЕ
Как ни заманчива была гарантия Бабкина о том, что полк карателей, нацеленный на восточное Полесье с юга, объевшись вареной свинины, запиваемой брагой, сидит в клозетах, все же комбат Рубцов решил не рисковать и уйти заблаговременно из-под удара, оставив нападающим пустые землянки и возможность столкнуться лбами в дремных лесах.
Пришлось в связи с этим уходить со своей сильно урезанной командой и Бабкину, хотя и ему, и его подчиненным хотелось побыть в кругу друзей хотя бы еще денек, чтоб выспаться, отдохнуть, вдоволь наговориться, попасти в лесотравье коней. Все понимали, что в военной заварухе, кипящей на огромных просторах, вероятность на новую случайную встречу равна мечте страуса попасть из зоопарка в Африку, и потому прощались с такой грустной нежностью, что кое-кто и слезу обронил. Даже сам Бабкин, который слез терпеть не мог, и то при виде трогательного прощания украдкой вытер кулаком глаза, а потом сердито плюнул:
— Тьфу ты, развели мокроту. Трогай, Прохор, а не то они тут сделают из военных лиц кисейных девиц. Солдат должен не девкой реветь, а железные нервы иметь.
К карете подбежала взволнованная Марийка. Прыгнув на облучок, с лета обхватила за шею Бабкина:
— Прощай! Береги себя.
— Прощай, Марийка! Помни, я люблю тебя и никогда не забуду.
Она понимающе тряхнула головой. Светлые длинные волосы рассыпались по ее плечам. Соскочив со ступеньки кареты, сорвала с головы пилотку, размахивая ею, крикнула:
— Я буду ждать тебя, милый! Хочь сто лет, хочь двести!..
Она что-то кричала еще, показывала на пальцах, но Бабкин ничего уже не понял. Карета, грохоча по кореньям, птицей летела по лесной дороге, и сосны, как солдаты, расступались перед ней, вытягивались во фронт, замирали в непонятном удивлении. Над каретой снова развевалась шаль с портретом Гитлера.
…В грустном молчании проехали лесом километров пятнадцать. Печаль расставания, еще не распогодившееся утро не располагали к разговору. Дремалось, бессвязно думалось… Лишь когда выбрались из леса на ровную полевую дорогу, стало как-то просторнее, веселее, потянуло обменяться бодрящим словцом.
— А что, Прохор Силыч, — заговорил первым Гуляйбабка, — если б вам сейчас сбавить годков этак сорок. Как бы вы себя повели, с чего начали жизнь?
— Эта проблема, сударь, меня волнует так же, как козла грамматика. Раз от меня пришла в восторг такая женщина, как Матрена, значит, я и без омоложения молодой, так сказать, пригодный к счастливому житью.
— Логично. Но почему ж вы тогда хмуритесь?
— А потому, сударь, что нам пора подумать, как быть на тот случай, если опять окажемся под градом партизанских пуль. Эта окаянная шаль с фюрером опять развевается над каретой.
— Развевается, Прохор Силыч.
— Вот в том и беда, — вздохнул Прохор. — И на кой ляд вы ее повесили, не понимаю. Ехали бы тихо, мирно, ан нет, неймется вам. Ну это же верный признак, что опять в катавасию попадем. Партизаны, как увидят над коляской Гитлера, так чесу вновь и зададут. Вы хотя бы дозволили коляску каким-либо железом обить. Все бы надежнее было, не каждая пуля бы летела в бок.
— Запомните, Прохор Силыч: трусливого солдата не спасает и броневая лата. И наоборот. От того, кто смелостью бой встретит, пуля отвернет и срикошетит. Мой отец в гражданскую войну под пулями ста винтовок был и остался жив и невредим.
— Как же это он попал под сто винтовок?
— Да задумал как-то Семен Михайлович Буденный штаб белогвардейского полка разгромить. В каком селе он стоит — было точно известно, а вот на какой улице, в каком доме… И вот вызывает командир эскадрона моего батьку и говорит: «Ох и нелегкую задачу нам поставил командарм! Штаб беляков надо прощупать, да еще днем у черта на виду. На тебя одна надежда, Алексей, на твою находчивость. Враз не требую ответа, бо дело це обмозговаты хорошенько треба. Погуляй, подумай…» И отец придумал. В этот же день вернулся из разведки и доложил:
«Беляковского штаба в селе нет!» — «Как нет? Провалился он, что ли? Сам Буденный точно знает, что штаб там, а ты мне очки втираешь». — «Конармеец Бабкин на втирание очков не способен, — отвечает отец. — Означенного штаба в самом деле нет. А вот куда он провалился, я вам доложу, товарищ командир». И отец рассказал, как все было. Желаете послушать, Прохор Силыч?
— Охотно, сударь. Думка и добрый рассказ в подмогу коротят дальнюю дорогу. — Прохор сложил на коленях кнут, ременные вожжи. — Готов послушать, сударь.
— А было вот как, — начал Гуляйбабка. — На вечерней зорьке, когда баба чихнет и то за семь верст слышно, в село, занятое белыми, вкатил свадебный кортеж. На передней тройке, разукрашенной лентами, бубенцами, ехали жених-бородач и красивая молоденькая невеста. На второй тройке сват и сваха везли сундук с приданым. Третью, как тонущий баркас, облепили вдрызг пьяные свадебные гости. Часовой на окраине поднял шлагбаум, и вся пьяная кавалькада с гиком, свистом, песнями под гармонь прокатила на церковную площадь. Из поповского дома высыпала толпа офицеров во главе с полковником. «Что за свадьба? Откуда? Остановить! — закричал полковник с крыльца. — Сюда их! Ко мне!» Тройки, разметая толпу, подкатили к крыльцу. Полковник, окинув взглядом кортеж, подкрутил ус, одернул мундир и молодящей походкой подошел к первой тройке. «О-о! Какая изящная, молоденькая невеста и какой пожухлый жених! Ха-ха-ха! Нужна ли такая милая птичка трухлявому пню? Я полагаю, нет.
