Ибрагим Абдуллин - Прощай, Рим!
Вскоре дверь подалась чуть в сторону, и в образовавшуюся щель вместе со светом солнца глянуло черное дуло автомата.
— Кто там бунтует?
— Откройте двери! Дышать нечем! — Антон просунулся вперед и жадно глотнул свежего воздуха. — Душно. Понимаешь, черт рыжий? Душно!
— Молшать!
Противно заскрежетали ролики, но Антон успел вставить в оставшуюся щель ногу.
— Эй, солдат! — Он постукал пальцем по запястью. — Который час? Цайт?
— О, цайт, время. Два.
— Данке. Айн момент. А… число? Дата?
— О, датум? Десятое июня.
— Данке. Айн момент. А… куда мы едем?
— Куда? Прямо в рай, — заржал немец, оскалив зубы, и закрыл дверь.
Кто-то упрекнул Антона за его выходку.
— Не надо. Вдруг стрелять начнет…
— Не может он стрелять, здесь людей полно ходит. А вагон хоть малость, да проветрили.
— Люди, говоришь, ходят… А что им бог, что им черт.
Иван Семенович ударился в философию:
— Уж на что хищный зверь волк, однако и он только в двух случаях бросается на другую живность — или когда голоден, или когда на него нападут… А люди…
— А ты что, фашистов за людей считаешь? — сказал Петр, подсаживаясь к нему. — Выверни-ка карманы свои, может, где в складках наскребем на закрутку. Говорят же, у богатея в пустом сусеке подметешь, кадушку муки нагребешь, а ты у нас запасливый хозяин.
Петя сложил ладошки совком, Иван Семенович начал выворачивать карманы, Леонид погрузился в думу.
Человек… Люди… Друг ради друга без оглядки жертвуют жизнью и… причиняют друг другу жестокие страдания. Казалось бы, с развитием цивилизации и человек должен становиться чище, совершеннее, а по сути из года в год совершенствуются только орудия истребления. Копье, лук, винтовка, пулемет, танк, бомбардировщики… Вперед ли движется человечество или?.. Без сомнения, вперед. Особенно бурно развиваются наука и техника. Но что касается самого человека… Трудно сказать. Он скорее напоминает путника, наугад бредущего по незнакомой тропе: то скачками рванется вперед, то остановится, словно бы засомневавшись в правильности выбранного пути, а то вдруг свернет и назад потащится… Нет, не так. Все: и техника, и наука, и душевный мир человека — самым тесным образом связано с развитием общества.
Да, все дело в социальном устройстве общества. Оно-то движется не по прямой, то там, то тут делает зигзаги… Но все равно жизнь идет вперед, и настанет такой цень, когда не только орудия массового убийства, а и любое оружие будет выброшено на свалку. Перекуем мечи на орала.
Это изречение еще в далеком детстве не раз приходилось слышать ему. Так и есть — зигзагами, но вперед!
Сережа Логунов, словно бы угадав мысли Леонида, ни с того ни с сего вдруг вскочил на ноги и громко, во весь голос, крикнул:
— Хлопцы, а какой строй будет после войны в Германии, а?
— Во-оды… — застонал в углу кто-то из больных, разбуженный, видимо, криком Сережи. — Хоть бы капельку… Все пересохло, огнем горит…
В вагоне не было ни полкапельки воды. Антон опять заколотил в двери. Опять на него зловеще уставилось черное дуло автомата.
— Вас ист дас?
— Воды! Вассер!
— Найн! Нет.
— Человек умирает. Понимаешь, рыжий черт? Человек умирает.
— Во-оды…
— Наин.
Антон тем часом увидел двух железнодорожных рабочих, проходивших мимо с большими гаечными ключами в руках.
— Воды! Воды! — закричал он им. — Человек умирает!
Рабочие обернулись на его крик. Один из них, тот, что был поподжарее и повыше, перемазанный с макушки до пят машинным маслом, удивленно вытаращился:
— Матка боска! Это же русские!
Не только Таращенко, но и Леонид расслышал это восклицание и сразу же понял, что это поляки. В Оринске, по соседству с ним, жила польская семья. Стало быть, они в Польше. Леонид метнулся к дверям.
— Товарищ… Пан… У нас тут больные. Пожалуйста, принесите воды, — проговорил он голосом, берущим за душу.
Высокий и худой поляк подошел поближе. Часовой оскалился на него:
— Цурюк!
Поляк что-то шепнул ему на ухо. Часовой, довольный, заржал. Поляк вытащил из сумки бутылку с водой, протянул Леониду.
— Прошу, пане.
— Спасибо, пан, — поблагодарил Леонид, бережно принимая бутылку, словно в ней была не вода, а эликсир жизни, и мгновенным, едва уловимым жестом указал поляку на тяжелый, длинный ключ в его руке. Тот сообразил, о чем речь. Осталось только улучить момент, когда часовой отвернется, и… (Но рыжий черт глаз с дверей не сводит!) Второй поляк, то ли догадавшись, что замышляет его товарищ, то ли и вправду не имея спичек, с сигареткой в руках шагнул к немцу:
— Битте, фойер!
— Битте! — Немец полез в карман за зажигалкой, и в ту же секунду тяжелый длинный ключ из рук поляка перекочевал к Леониду.
У него было такое чувство, будто его насквозь пронзило током, — словно бы железнодорожники передали ему не простой гаечный ключ, а вручили ключ к свободе…
Дверь опять задвинулась с диким скрежетом, и Таращенко проворно выхватил ключ из рук Леонида.
— Теперь-то мы…
— Не торопись. Сколько больных? Ну-ка, Сережа, сосчитай и принеси кружку.
Досталось по нескольку капель — и только самым тяжелым. Но люди заметно взбодрились.
Всю ночь провозились Леонид и Антон, пытаясь гаечным ключом сорвать половицу. Затем за дело взялись Ишутин с Логуновым, потом их сменили Сажин с Дрожжаком, однако исшарпанные, много повидавшие на своем веку доски никак не поддавались, словно бы отлитые из бетона высшей марки.
Как на грех на следующей станции явились двое немцев и долго шныряли по вагону — проверяли окна, стены, полы, крышу. Слава богу, что не обнаружили следов ночной работы. Должно быть, кто-то в соседних вагонах сделал попытку сбежать, и, может, удачную. Что ж, тоже неплохо!
— Если один уйдет, десятерых расстреляем. Понятно? — пригрозил немецкий офицер, спрыгнув на платформу. Он сказал эти слова по-русски и почему-то все прятал глаза.
Пожалуй, что кое-кому и в самом деле удалось уйти. Теперь на каждой станции, когда приносят жратву, вагон оцепляют автоматчики со сворой овчарок.
Проехали Польшу, долго тащились по распроклятой Германии. Случайные прохожие и железнодорожники глаз не подымали на пленных, не то чтобы словом перекинуться. Хмурились и больше под ноги себе смотрели.
Наконец «эшелон смерти» попал в Швейцарию, в единственную нейтральную страну Центральной Европы. Леонид и его товарищи узнали об этом не путем расспросов, и читать надписи на станциях у них не было возможности. В двери, даже когда они открывались, никто теперь не решался высунуть голову: часовые стреляли без предупреждения. Устанавливали маршрут поезда, прислушиваясь к голосам, доносящимся снаружи, и водя пальцем по воображаемой карте. Оказалось, что Коля Дрожжак с малолетства мечтал о дальних путешествиях, уже в семилетке с закрытыми глазами умел находить любой остров и любой город на географической карте мира. И теперь он, сориентировавшись в обстановке, еще когда они были в Польше, закрывал глаза, водил пальцем в воздухе, очерчивая границы государств:
— Германия… Ага! Вот в этом месте Швейцария, наподобие слепой кишки, вдается в Италию. А тут… Хлопцы, ей-ей, не вру! Сейчас мы въезжаем в Италию!..
— Италия?!
— А зачем немцам нас в Италию везти? На курорт, что ли?
— Неправильная у тебя, Коля, карта…
Не успел эшелон остановиться, как со станции донеслись возбужденные и вроде бы ликующие возгласы.
— Эввива Руссия!
— Эввива Сталинград!
— Что такое? Революция, что ли, у них?
— Хлопцы… В Италии революция!
Все вскочили на ноги. Даже больные, рассчитывавшие, что только смерть избавит их от мук, и те собрали последние силы. Обнимались, целовались, плакали, не стыдясь слез.
— Ежели так…
— Ежели так, товарищи, то мы спасены…
— Да здравствует Россия!
— Эввива Руссия!
— Виттория! Победа!..
Во всех вагонах дружно застучали в двери, в стены. Между тем зазвучала «Священная война». Песня была как буря. Пел каждый. Во всю мощь. Это был гимн, который русские люди пели и в самые тяжелые, и в самые торжественные минуты. Эта песня потрясала сердца, поднимала на подвиг. Она была сильнее пулеметов и танков.
Бесконечная мучительная дорога, жара, духота, вонь, тьма, жажда вымотали, вогнали в уныние, придавили даже самых жизнерадостных и сильных. А те, кто послабее, совсем пали духом, сутками не вставали, ждали смерти. И вдруг оказалось, что никто смерти не ждет, в каждой груди столько еще надежды и бодрости. Все пели… Но песня не смогла распахнуть запертых дверей. Почему-то не открыли их и итальянцы. Снаружи опять донеслась лающая немецкая команда:
— Швайген! Молшать!
Затрещали автоматные очереди. Но песня не смолкла. Немцы не решились на глазах толпы итальянцев стрелять по вагонам, палили в воздух и поскорее убрали эшелон с людного места.
