Бернард Ньюмен - Шпион
Я был очень взволнован, прочитав этот трофейный документ. Сначала я был склонен отрицать его достоверность. Я мог бы сказать: — Это дезинформация. Французы, ожидая нашего местного наступления, специально оставили этот приказ, чтобы сбить нас с толку. Потому этот приказ — подделка. Наступление произойдет не в районе Шмен-де-Дам, нам следует ожидать его где-то на другом участке фронта. Это казалось вполне подходящим аргументом, и я был вполне уверен, что даже если мне не удастся убедить Людендорфа в правдивости этой бумаги, я смогу поколебать его доверие к ценности приказа. Но, к сожалению, меня самого тут же поразило такое же сомнение. Вспомните, что я никогда не встречался с Нивелем, не знал ничего о нем, кроме того, что прочитал в газетах стран союзников. Первые мысли, высказанные им в этих газетах, пусть обработанные, как это всегда бывает в прессе, все равно показались мне вполне разумными. Мне и в голову бы не пришло, что он мог бы совершить что-то такое самоубийственное. Думая так, я убеждал сам себя, что все это — на самом деле уловка. Этот Нивель, говорил я себе, из тех людей, кто мне по сердцу. Внезапность? Да, союзники должны использовать внезапность. И это один из его методов — ловкий трюк, чтобы немецкое командование перебросило подкрепления не на тот участок, где он будет наступать. Потому я решил держать свои мысли при себе и даже пошел другим путем — воспринял захваченный приказ без вопросов как полностью аутентичный и предложил заранее сконцентрировать резервы за участком фронта у реки Эна. Как я ругал сам себя потом, когда узнал, насколько жестоко я ошибся! Но тогда я едва ли мог ожидать, что союзное командование на самом деле использует методы, которые могли бы родиться разве что в мозгу полного идиота.
Как бы то ни было, несколько недель я чувствовал себя счастливым. Я был убежден, что приказ — уловка, и с удовольствием наблюдал за тем, как немцы стягивают резервы на ”неправильный”, как я полагал, участок фронта. Но 5 апреля 1917 года я уже не знал, как скрыть свое возбуждение. Я узнал, что предыдущей ночью Третья армия провела рейд на том же участке фронта. Среди захваченных пленных был французский сержант, командовавший патрулем на передовой. В его кармане был найден приказ с полным боевым расписанием всех войск к северу от Эны и с целями будущего наступления, расписанными для разных корпусов!
Еще никогда планы командующего так безнадежно не были выданы противнику. Что за невероятная глупость — хранить план сражения в кармане солдата на передовой, подвергавшегося там всем опасностям со стороны поисковых партий противника! Тогда я в первый раз понял и свою глупость. Тут уже не было ошибки, потому что теперь в наши руки попали и подробности подготовки к наступлению. Было слишком поздно, чтобы я смог дезавуировать содержание плана как блеф. Я мог лишь надеяться, что смогу остановить готовящееся наступление. В противном случае, было очевидно, что эти храбрые французы будут все перебиты как кролики из пушек и пулеметов, уже поджидавших их. Ведь немцам французский план был известен не хуже, чем самим французам. [21]
Пару дней спустя девушка-бельгийка, проживавшая близ Гилфорда, получила новое письмо. В этот раз Мэйсону потребовалось всего несколько минут, чтобы расшифровать его содержание. На первый взгляд, раньше бельгийская девушка якобы сообщала своей матери в Бельгии о своем возможном переезде. А это письмо было как бы ответом матери. Она строго запрещала своей дочке вообще переезжать. Вся эта идея опасна, писала мать. Ей вполне хорошо, там, где она сейчас. Почему бы не оставаться там? Тем более, у нее нет никаких возможностей, чтобы переезжать, утверждала мать. Но если она так настаивает, то пусть переезжает в какое-то другое место, но ни в коем случае не туда, куда она собирается. Нет, она и думать не должна о переезде на север, там очень нездоровая погода. Если уж ей так хочется, пусть лучше переезжает дальше на восток.
Мэйсон, как я уже говорил, быстро понял смысл послания. Ему было не трудно сообразить, что я имел в виду именно французское наступление, потому что англичане и так наступали на восток, тогда как французы собирались атаковать прямо на север вдоль реки Эны. Военное министерство, как и полагается, своевременно переслало мое предупреждение. Увы, судьба его была такой же, как и у большинства моих донесений, что я, правда, узнал только много позже. К сожалению, предупреждение снова попало прямо во французский Генеральный штаб, который теперь уже точно знал, что все его планы известны немцам. Ну, и что же они сделали? Ничего! Они просто не обратили на предупреждение никакого внимания. Они проигнорировали его как неубедительный факт, даже не сообщив о нем французскому правительству. Почему? Потому что командующий, готовивший это великое наступление, рассматривал его как свое собственное, как ребенок воспринимает свою игрушку. Для него оно уже перестало быть просто планом. Оно стало его страстью. Чем больше ему противостояли, чем сильнее возражали, тем с большей настойчивостью Нивель добивался его осуществления. Все возникавшие трудности следовало, поэтому, игнорировать. Любой противоречащий факт следовало замалчивать. И если в дальнейшем потребовались бы причины для тревоги, то их следовало объяснить тем фактом, что Нивель утратил доверие не только правительства, но и тех очень компетентных генералов, которые тогда служили под его командованием. Но он убеждал, зная, что его подчиненные генералы были уверены, что наступление окончится неудачей, точно зная, что немцы все знают об его планах. Уже этого самого по себе было достаточно. Он уже убедился за время войны, как крепка немецкая оборона, даже если атаковать ее внезапным ударом. Что же будет теперь, когда немцы предупреждены? Но он все равно не обращал ни на что внимания.
Французы начали наступление со своей обычной храбростью. Они дрались с воодушевлением, помня вдохновенные слова их командующего. Это должен был быть прорыв, великая последняя битва всей войны, которая должна была отбросить разбитых немцев к Рейну. Поднимаясь с легким сердцем из траншей, они не знали, что немцы знали все подробности плана их наступления. Потому к концу дня пятьдесят тысяч храбрых французов лежали мертвыми на самом кровавом поле боя в истории.
Последующий месяц был, вероятно, самым тяжелым и критическим месяцем войны для французов, быстро разочаровавшихся в обещаниях своих командующих, потерявших надежду на быструю победу и отказывавшихся продолжать сражаться. В десятках дивизий произошли бунты: в некоторых солдаты и младшие офицеры просто отказывались воевать, в других они были готовы обороняться в траншеях, но не наступать. Комментарий к этим событиям звучал бы очень необычно: боевой дух “пуалю”, французских солдат, выдержавших испытание самыми ожесточенными атаками немцев или их самой отчаянной обороной, сломался, наконец, из-за невероятной глупости их собственного командующего.
Вскоре после этого меланхолического эпизода я совершил свой следующий и последний визит в Англию за время войны. Такие поездки уже не выглядели нормальными, поскольку я был переведен в оперативное управление, но в этот раз поездка в Англию была связана с вопросом такой важности, что я сам предложил использовать мои особые качества и взять дело в свои руки. Кстати, дело касалось очень интересного момента — относительной личной безопасности лидеров стран во время войны. Если вы просмотрите список членов кабинетов министров всех основных воюющих стран, вы заметите, что вряд ли хоть один политик хоть как-то непосредственно пострадал от войны. На самом деле, многие сейчас утверждают, что если бы лидеры страны сами бы подвергались физической опасности, они вряд ли с такой готовностью и спокойствием посылали бы своих сыновей — и сыновей других людей в бой или вели бы свои нации к войне. Лично я не нахожу в этом аргументе большого смысла. Я встречал многих видных политиков из многих стран Европы, и хотя я мог бы обвинить их во многих недостатках, но очень немногих можно было бы назвать людьми, не обладавшими личной храбростью.
Но время от времени, мне приходится сказать, они действительно подвергаются опасности — не от обычных ударов войны, а от покушений. Как много англичан — или особенно англичанок, считали, что именно Кайзер являлся врагом мира, и если бы только его устранили, то война тут же прекратилась бы? Они удивлялись, что не нашлось ни одного храброго и изобретательного человека, который смог бы пробраться во дворец Кайзера и казнить человека, ввергнувшего Европу в это кровопролитие. (Идея эта, конечно, была совершенно ошибочной, потому что, как я уже говорил, влияние Кайзера во время почти всей войны было очень незначительным.)
Тем не менее, такая мысль, которую помнят все современники событий, действительно была широко распространена. И осуществление ее вовсе не было невозможным. Без большого труда можно было бы подобрать добровольца для такого дела, хотя оно и означало бы смерть для самого добровольца. Британское правительство на самом деле получало множество таких предложений, особенно в начале войны. Почему тогда их не приняли? Ответ прост. Повлияло бы устранение Кайзера на ход войны или нет, но, во всяком случае, оно сплотило бы всю Германию в едином чувстве ужаса и отвращения после такого страшного поступка. После такой мерзости, после такого бесчестного поступка, даже самые пацифистски настроенные немцы со всем душей и храбростью пошли бы на войну. А это нанесло бы очень серьезный удар по репутации британского правительства, если бы оно позволило бы совершить такое убийство законного монарха враждебной страны.
