Валерий Киселев - Непобежденные. Кровавое лето 1941 года
На душе у полковника Гришина в эти часы было тяжело, как никогда. Таких последствий для дивизии он не мог даже предвидеть, тем более что видимых признаков предстоящего наступления немцев и не было.
Тревожили Гришина и обстоятельства гибели артполка и батальона: «Очевидно, противник подтянул на этот участок крупные силы, тогда наступление с форсированием реки может закончиться более чем плачевно… Да-а, как же это могло случится, что потеряли целый артполк сразу… Если бы знать…» – думал Иван Тихонович.
Он не снимал и с себя вины за случившееся. Обязан был предвидеть, лучше должен был организовать разведку. Он вспомнил сержанта-разведчика, и на душе стало нехорошо. «Ну, кто же мог знать, что такое случится, собирались наступать, немцев на этом участке не было вообще, именно поэтому артполку и не оставили пехотного прикрытия. Да и настроение у всех после прорыва через шоссе было такое, что самое страшное уже позади, немец здесь не так силен. Рассчитывали на усталость противника и просчитались… Опять не учли маневренности Гудериана, да и не отнять – воюет он умно…» – думал Гришин. Еще раз просматривая цифры доклада командиру корпуса, полковник Гришин увидел, что баланс потерь опять изменился в пользу противника. При прорыве дивизии из окружения ее частями было уничтожено 15 танков, 35 автомашин, 12 минометов, 6 орудий и до 200 гитлеровцев. Впрочем, все эти цифры не были абсолютно точны, учесть все сложно, и Гришин допускал, что в действительности они нанесли ущерба противнику гораздо больше, т. к. мелкие группы тоже, конечно, что-то подбили, сожгли, но и погибли сами и, естественно, сообщить о себе ничего не смогли.
Не склонный преувеличивать потери противника, Гришин сам дотошно опрашивал работников штабов полков, но все равно общая цифра людских потерь, которые противник понес от частей дивизии с момента вступления в бой, включая сюда и раненых, которых можно было подсчитать очень приблизительно, все же подходила к пяти тысячам.
Кроме того, не менее пятидесяти танков, десятки автомашин, мотоциклов, много другой техники. Гришин много раз убеждался, что если бой велся на равных, допустим, батальон на батальон или батарея против десятка-другого танков, то наши его, как правило, выигрывали. Случалось, что и одна рота успешно отбивалась от батальона с десятком танков, но бывало и так, что рота немецких автоматчиков сдерживала наш батальон, а то и выигрывала с ним бой.
И потери – потери были за это время все же очень большими. В командном составе – из десяти комбатов боевых частей, считая и разведбат, с кем выехали на фронт, в строю осталось только двое, оба у Шапошникова. Остальные или погибли, как Козлов и Леоненко, или были ранены, как Лебедев, или пропали без вести. Из пяти командиров полков выбыли двое – Малинов и Фроленков. Пропали без вести начальники штабов у Корниенко и Фроленкова, убиты в первые же дни по прибытии на фронт, один за другим, два начальника оперативного отделения штаба дивизии, пропали без вести командир разведбата Соломин и командир противотанкового дивизиона Маков [10].
Очень большие потери были среди командиров рот и взводов. Весь резерв командного состава исчерпан, хотя брали с собой сверх штата пятьдесят человек. Потери среди рядового и сержантского состава, если брать в цифрах, были тоже большие, но практически все батальоны сохраняли минимальную боеспособность и после понесенных потерь. И все же теперь, после гибели батальона Леоненко, в дивизии не хватало трех стрелковых батальонов. Это не считая, что так и не прибыли саперный, медсанбат, и разыскивать их теперь было просто бессмысленно: давно, конечно, воюют в другой дивизии.
Полковник Гришин, анализируя бои дивизии с момента прибытия на фронт, пришел к мысли, что причины неудач не только и не столько в том, что у противника так уж велико преимущество в танках и больше боевого опыта, просто часто им самим не хватает умения быстро распорядиться своими силами, мало порядка, настойчивости при выполнении боевой задачи, и даже так – не везет. В целом дивизия в масштабе армии показала себя с лучшей стороны: в первых боях выстояла, не побежала, не рассыпалась, из окружения выходила организованно и фактически обеспечила прорыв корпуса и тыловых частей армии. Если бы не трагическая гибель артполка и батальона, которая смазала, в общем-то, неплохую картину, дело, в смысле наведения порядка и сохранения боеспособности в дивизии, было бы налажено быстро.
О том, что в Красной Армии вновь введен институт военных комиссаров и что теперь он официально комиссар дивизии, Петр Никифорович Канцедал узнал не 16 июля, в день выхода приказа, а спустя неделю. Собраться же всем вместе, политотделу дивизии и комиссарам полков, удалось только 27 июля.
Положение с укомплектованием дивизии политсоставом было крайне тяжелое: за две недели боев его выбыло более половины штатного состава. Из комиссаров полков, которые занимали эти должности до войны, оставалось только двое – Васильчиков в 771-м стрелковом и Макаревич в 278-м легкоартиллерийском. Причем второго поторопились было считать погибшим, т. к. он вышел из окружения и попал в свой полк спустя неделю. Тогда перед шоссе Макаревич, пока проталкивал в брешь подразделения полка, остался с небольшой группой, гитлеровцы шоссе закрыли прочно, и перейти его удалось поэтому позднее всех. Но то, что полк в хорошем состоянии вышел за Сож, было и его заслугой.
Комиссар 497-го гаубичного артполка Николай Иванов погиб, и Канцедал весть о его гибели переживал особенно. В полку его любили. И дело он знал. Вместо него назначили старшего политрука Коваленко, это был толковый политработник, но полка-то фактически не было – полсотни людей без матчасти. Надо формировать заново, а как сейчас это делать… У Корниенко комиссар, Артюхин, видимо, отстал с последним батальоном, и в полку его не было, пришлось назначить нового, старшего политрука Александровского, из резерва.
С кадрами политработников в батальонах было еще сложнее, и Канцедалу немало пришлось поломать голову, чтобы хотя бы как-то заполнить их штаты комиссарами. С политруками в ротах и батареях было еще хуже и сложнее. В общем, об активной и целенаправленной политработе в ближайшие дни не могло быть и речи, и Канцедал на совещании смог сообщить лишь об общей обстановке на фронтах и в стране, насколько знал ее сам, задачи комиссарам полков и потребовать их выполнения. Пришлось, и это он понимал, говорить в основном общие слова – «поднять», «нацелить», «объяснить», «обеспечить», «добиваться».
Какие конкретно меры разработать, чтобы поднять моральный дух и настрой бойцов на победу, – этого он в начале совещания и сам еще толком не знал. Газет почти не поступало, информация о положении на фронтах была крайне скудной. Единственное, что он точно знал как комиссар, – надо любой ценой обеспечить устойчивость обороны частей. Себя он знал и в свои силы верил, опыт был, орден Красного Знамени дали в Гражданскую войну, наверное, не просто так.
Верил Канцедал и в своих подчиненных, комиссаров полков – все разные люди, но у каждого за плечами опыт работы. Они же большевики, а большевики не распускают нюни и в критической обстановке. Канцедал с удовлетворением почувствовал, что задачи свои в новом качестве комиссаров они все поняли правильно и настрой свой бойцам передать сумеют.
Сообща подумали, что в их обстановке можно сделать конкретно, что использовать в работе сегодня же, завтра.
Закончив совещание, Канцедал сказал:
– Можно, товарищи, пока есть время и возможность, полевая почта еще не уехала, написать письма домой.
Петр Васильчиков за все это время написал жене только два письма, да и те таскал с собой, отправить не было возможности. Разгладив на сгибах исписанный карандашом листок, он прочитал:
«4 июля 1941 год. Добрый день, Полинька! Привет моим милым детям Валерию и Сергею, – и подумал в который раз: «Как ты теперь с ними, одному четыре, а младшему и года нет…» – Пока я жив и здоров, особо серьезного еще не видел. Много паники, есть неорганизованность. Немного все нервничают. Начинаю привыкать к боевым действиям. Народ у нас неплохой. Если удастся свидеться, расскажу все. А в общем, борьба будет длительной, тяжелой. Одно помни: крови прольется много, но народ победить нельзя. Мы выполняем историческую задачу. Мужайся, крепись, расти детей. Очень жаль, что писать мне пока некуда и нельзя. Полевой почты пока нет, и вся дивизия еще не собралась. Сегодня встретил в лесу Сазанова и Гурова. Беседовали. Целуй за меня ребят, крепко-крепко. Целую тебя несколько раз. С приветом любящий вас отец и друг».
«Пусть читает, как есть», – подумал Петр Александрович и взял второй листок.
«22 июля. Поля, здравствуй. Обстановка такая, что и писать стало неоткуда. Находились несколько раз в окружении. Положение очень серьезное. Многие сложили головы, я пока жив. Приходит, правда, время такое, что думаю: все равно скоро конец. Это должно и может случиться, и ты, Полинька, не убивай себя до конца. Прольется много крови, но победа будет народной. – Васильчиков подумал, не слишком ли он резко написал, жена будет переживать, когда прочтет эти строчки, но решил оставить: пусть знает правду. – О внешнем мире, что делается внутри страны, я не знаю вот уже три недели, оторван, ни газет, ни радио, а точнее – почти с отъезда из Горького. – «Да-а, – подумал Васильчиков, – если уж я, комиссар полка, ничего за это время не читал и не слышал, то что же мне спрашивать с бойцов…» – Часто вспоминаетесь вы, особенно в моменты относительного затишья от взрывов и общей огневой канонады. В остальном все диктуется положением, в которое ставит нас противник».
