Даниэль Клугер - Стоящие у врат
Те полицейские, которым не хватило места в кузове, последовали за ним по мостовой, громко переговариваясь между собой. Некоторые подозрительно поглядывали в нашу сторону. Штатский с повязкой на рукаве остался у дверей здания.
— Пойдемте, пойдемте, Вайсфельд, а то нам снова придется объясняться с кем-нибудь, — сказал мой друг.
Но я все еще не пришел в себя от пережитого шока. Лицо полицейского начальника сейчас, после отъезда грузовика, приобрело вполне человеческое выражение. Я рискнул подойти к нему и спросить, в чем причина облавы.
— Приказ коменданта, — нехотя ответил он. — Евреям запрещено исповедание христианской веры, а также организация и посещение богослужений. Юденрату велено пресечь подобные вещи. Христианами могут оставаться только арийцы, проживающие в гетто, и лица смешанного происхождения. Все остальным настоятельно рекомендуется вернуться в лоно иудаизма, — он говорил словно по писаному. И добавил, с насмешкой в голосе: — Приобщение к христианству может создать у евреев иллюзию освобождения от принадлежности к своей расе. А этого допускать не следует. И вообще: не стоит грязными еврейскими ртами осквернять чистейшее имя Господа нашего, Иисуса Христа, евреями же и распятого.
— То есть, вместо мессы им теперь нужно посещать синагогу? — спросил г-н Холберг. — Кстати, разве в Брокенвальде есть синагога?
— Еврейское богослужение запрещено категорически, — механическим голосом ответил полицейский начальник. — Разрешены только бракосочетания и похороны по религиозному обряду. Вам стоило бы внимательнее изучить правила проживания в Брокенвальде. Например, среди них есть и такое: запрещено на улице задавать любого рода вопросы членам Юденрата. Я мог бы вас арестовать за нарушение этого правила. Вы получили бы по трое суток тюремного заключения и лишились бы пайков на двадцать четыре часа, — теперь в механическом голосе послышалась не насмешка, а горькая ирония. — Если вас интересует что-то еще — запишитесь на прием в секретариате. Меня зовут Пауль Гринберг. Я возглавляю отдел штрафов и наказаний.
Всю дорогу от Парижской улицы мы молчали. Холберг размашисто шагал, сосредоточенно глядя перед собой. Я чувствовал, что мысли его витают далеко от сегодняшнего происшествия. Мне же снова и снова вспоминались слова р. Аврум-Гирша о том, что зла не существует, что зло — всего лишь низшая степень добра.
После обеда мне следовало выйти на работу — сменить доктора Красовски. С Холбергом мы расстались в квартале от медицинского блока. Мой сосед отправился по своим делам. «Кое-что проверить», — как он выразился, не вдаваясь в подробности.
Я не испытывал никакой неловкости при мысли о предстоящей встрече с Луизой Бротман, которая тоже выходила по воскресеньям на работу во второй половине дня. Совсем недавно я, наверное, сгорел бы от стыда при одной мысли о своей нынешней роли помощника сыщика. Теперь же меня всерьез увлекла процедура расследования — настолько, что личности как жертвы преступления, так и тех, кого я, вслед за Холбергом мысленно называл свидетелями, отступили на задний план. На первый же вышел вопрос: «Кто это совершил?»
Действительно, кто? Кому настолько помешал режиссер Ландау? Увы, мне ничего не приходило в голову, так что, в конце концов, я махнул рукой и решил дождаться вечера, чтобы послушать, к каким выводам пришел за день г-н Холберг.
Подходя к медицинскому блоку, я замедлил шаги. Мне предстояло не только общение с новой Луизой — монахиней и крестной матерью убитого режиссера. Я должен был вернуть ей остаток морфина. Только поднимаясь по ступеням крыльца, я вдруг понял, что это может оказаться опасным — тот же Красовски, найди он у меня ампулы (не важно, в кармане или в комнате), не замедлит обвинить несимпатичного ему доктора Вайсфельда во всех смертных грехах, от лицемерия до элементарного воровства. Насколько я знал, морфина в официальных запасах медикаментов не было, но почему бы не предположить, что я обменял на него имевшиеся на складе лекарства?
Погруженный в эти невеселые думы, я миновал коридор, рассеянно отвечая на приветствия заполнивших его посетителей. Несмотря на воскресный день, больных было не меньше, чем в будни. Как всегда, г-жа Бротман уже сидела за столом с картотекой. Красовски отсутствовал. Луиза приветствовала меня кивком. Ее взгляд показался мне не таким теплым, как обычно.
Конечно, я мог ошибаться. Мне трудно было забыть о позавчерашнем долгом и тягостном разговоре, из которого я узнал так много неожиданного о своей верной помощнице. Ей же, по-видимому, не очень понравилось наше утреннее присутствие в бараке пастора Гризевиуса.
— Успели отдохнуть? — спросил я.
— Да, благодарю вас, — сухо ответила Луиза. — Все хорошо.
Я вымыл руки.
— Что у нас сегодня?
— То же, что и всегда, — Луиза пододвинула к себе пачку квадратных карточек. — То же, что и всегда, — повторила она. — Доктор Красовски уже ушел.
От этого известия я почувствовал облегчение — по вполне понятным причинам.
— Прежде, чем я начну прием, — я подошел к столу. — Прежде, чем я начну прием, Луиза, я должен вернуть вам кое-что. Хотел сделать это утром, но не успел, — с этими я положил на стол коробку с ампулами. — Только, пожалуйста, спрячьте это сразу же, не дай Бог, кто-нибудь найдет.
Г-жа Бротман посмотрела на плоскую коробку без надписей. На лице ее появилось выражение брезгливого отвращения.
— Нет-нет, доктор, мне они больше не нужны… — сказала она. — Я не хочу никаких напоминаний об этом кошмаре. И потом — я просто не знаю, что с ними делать. Пусть лучше они остаются у вас, доктор Вайсфельд.
— Возьмите и спрячьте, говорю вам! — я невольно повысил голос и сам этому удивился. — И запомните, Луиза: вы ни в чем не виноваты, вы поступили великодушно…
Она хотела возразить, но передумала. Закусила губу и молча спрятала злосчастную коробку в тумбу стола, под стопу медицинских карт.
— Вот так-то лучше… — проворчал я. — Обменяйте это на продукты, они вам не помешают. Да, кстати: вам известно, что Макс Ландау, похоже, ни разу не воспользовался вашим средством? То есть, воспользовался, но не по назначению.
Она непонимающе посмотрела на меня.
— Да-да. На его теле отсутствуют следы инъекций.
— Как это может быть?
— Ваш подопечный обменивал морфин на продукты. А продукты передавал раввину Шейнерзону. Для детей-сирот, которые живут вместе с рабби.
Более мы не возвращались к этой теме. Я принимал больных, Луиза вела картотеку. Время тянулось очень медленно. Солнце еще не зашло, хотя почти коснулось крыш серых зданий, — а я уже почувствовал себя донельзя вымотанным. Луиза приготовила мне традиционную кружку желудевого кофе.
Иной раз действие, совершенное дважды, может перейти в разряд ритуала. У меня так произошло с дневным питьем кофе. Получив из рук молчащей Луизы кружку, я вышел на улицу, обогнул здание медицинского блока и примостился здесь в тупичке на знакомой скамейке.
Солнце скрылось за горой, увенчанной замком. Как я уже говорил, туман, окружавший горную вершину, никогда не рассеивался полностью. И сейчас, после захода солнца, его лучи, причудливо преломляясь в пелене, клубящейся вокруг замка Айсфойер, окрашивались в темно-багровый тревожный цвет и придавали всему ландшафту — и Брокенвальду в том числе — характер странный и фантастический.
От домов побежали длинные и тоже причудливые тени, рассекшие пространство улиц. Даже, казалось, городские звуки, наполнявшие вечерний воздух, стали глуше и невнятнее, сливаясь в негромкий, но вполне слышимый гул, напоминавший шум крови в висках, — если бы он зазвучал вдруг снаружи.
Изменившаяся картина окружающего мира произвела на меня удручающее впечатление. Как человек с лабильной нервной системой, я всегда хуже всего чувствовал себя в сумерках, в более-менее краткий миг прохождения линии терминатора, линии, отделяющей день от ночи и ночь от дня, когда нет ни света, ни тьмы. В Брокенвальде эта особенность моей психики проявлялась особенно четко. День — время работы, ночь — отдыха. Утро и вечер, не относящиеся ни к первому: ни ко второму, создавали зыбкое и раздражающее состояние, почти не определимое словами.
Пока я наблюдал за превращениями окружавшей меня реальности, напиток в кружке остыл, так что утратил даже слабое сходство с кофе. Тем не менее, я допил его — скорее машинально, — и совсем уже собрался идти, как неожиданное обстоятельство заставило меня остаться на скамейке.
В узком проходе, образованном двумя глухими стенами соседних зданий, на фоне облаков, подсвеченных снизу лучами уже зашедшего солнца, появилась черная фигура, поначалу показавшаяся мне неестественно высокой. Впрочем, искажение пропорций было следствием изменившегося освещения. Еще через мгновение я узнал в человеке Шимона Холберга. Я собрался окликнуть его, но передумал. Мой сосед вел себя очень странно. Если бы до этого здесь же прошел кто-нибудь другой, я счел бы, что г-н Холберг ведет слежку за подозреваемым и одновременно скрываясь от слежки за самим собой. Он быстро и бесшумно, двигался вдоль одной из стен, то и дело исчезая в неровных глубоких тенях. Да и сам походил, скорее, на тень, скользившую не по земле, а по стене.
