Юрий Иваниченко - Крымскй щит
— И что вам и впрямь пяти минут хватило? — иронически удивился Фёдор Фёдорович, слюнявя край самокрутки.
— Да, ладно, скажете тоже, пяти… — несколько фамильярно фыркнул Володя (от кумира, Серёги, панибратской манеры нахватался, наверное).
И тут же, спохватившись, добавил:
— Товарищ командир…
— Давай-давай, докладывай… — Беседин потянулся к гильзе зенитного снаряда, на сплющенном конце которой плясал раздвоенный оранжевый язычок пламени.
— Мы время от времени огородами подбирались к улице… она там, знаете, толком одна, остальное так себе, переулки да закоулки…
— Знаю-знаю… — пыхнул Беседин вязким зеленоватым дымом самосада, от которого даже пламя коптилки в блиндаже затрепетало одышливо, замутнело.
— Так вот… — придвинулся к столу Володя и, отставив алюминиевую кружку с парующим земляничным «чаем», подтянул к себе чистый оборот листовки: «Что тебя ждёт в немецком плену?» — предполагалось, ждут горячая пища и скорейшее возвращение к семьям. Этого добра в последнее время в лесу было в избытке — щедро разбрасывали немецкие «рамы», будто ведомство Геббельса озаботилось вдруг снабжением партизан бумагой для курева.
— Тут, перед башней Гаравул… — это «сторож» по-ихнему, значит, Сторожевая, — наслюнявил огрызок химического карандаша Володя и принялся вычерчивать на листке извив просёлка и выступающий на него кружок башни, — …которую они приспособили под склад, сколько там той башни осталось…
— Два уровня, на третьем перекрытие сгнило. Я там с пионерами был в походе, когда… — торопливо сунулся было Яшка, обрадовавшись возможности подать свой весомый «командирский» голос, до сих пор не слишком-то востребованный…
— Чего склад? — перебил его командир, обращаясь к Володе.
— Не знаю чего… — смущенно замялся тот. — Рядом был штабель зелёных фанерных ящиков, больших таких… — размахнулся Володя по-рыбачьи руками. — А что в них? Разве спросишь кого?
— Если фанерных, значит, не боеприпасы, — со знанием дела заметил дед Михась. — Боеприпас — он завсегда тяжелый, скажу я вам. Его в доске меньше чем в полтора дюйма шибко не поносишь. А если и впрямь немец сюда на переформирование прибыл, то в фанере, скорее за всё, обмундирование…
— Точно! — подтвердил Тимка, выглянув из-за Володиного локтя. — Ящики на брюхе татарин таскал, сам-один, а фашист рядом сидел, курил да подгонял.
— Возможно, — согласился командир, стряхивая пепел самокрутки на земляной пол. — Продолжай…
— Тут, на майдане, сразу за башней… — очертил Володя неправильный овал небольшой, разъезженной топи-площади перед базаром и сельсоветом. — Три грузовика стоят, броневик и «жук», ну, такой армейский, они его «фольксваген» называют. Наверное, те, что всё это барахло сюда привезли, бензина дожидаются…
— С чего ты взял? — удивился Фёдор Фёдорович.
— У грузовиков канистры выставлены и горловины баков без замков.
— Молодец… — одобрительно кивнул Беседин. — Очень ценная для разведчика наблюдательность.
— А самое, что очень ценное… — вдохновленный похвалой, Володя мельком обернулся в сумрак землянки и заговорщицки понизил голос, будто следующее его сообщение носило исключительно секретный характер и предназначалось только для командирских ушей. — Сегодня в 19.30 немцы в клубе кино будут смотреть! — прошипел он так, что было слышно, пожалуй, даже часовому у входа в штабную землянку снаружи.
— Откуда знаешь? — недоверчиво повел бровью Фёдор Фёдорович. — Разговаривал с кем?
— Зачем? — снисходительно пожал плечами Володя и добавил не без гордости: — На афише прочитал, на заборе, что кругом базара идет от реки. Там ещё газета была татарско-немецкая «Азат Кырым — Освобождённый Крым» и фашистские листовки: так расстрелять, сяк расстрелять…
— А разве ты у нас по-немецки читать умеешь? — ревниво вклинился Яшка Цапфер, единственный, кто, по понятной причине, знал немецкий язык вполне прилично, то есть воспринимал на слух по семейной традиции воспитания. Но чтобы писать, читать? Так — через пятое, на десятое, в тесных рамках школьной программы…
— Афиша типографская была… — недовольно покосился на него Володя. — На ней актрисулька какая-то намалёвана в брильянтах, красивенная, и белый уголок для времени сеанса отведен, а оно от руки написано. 19.30… — повернулся Володя к Яшке, — …оно и в Африке 19.30.
* * *— Сколько?
— 19.30… — ответил Тарас Иванович Руденко, подсунув к самым своим «запорожским» усам круговое многоточие зеленоватого фосфора на циферблате трофейных часов и спросил, в свою очередь: — Може, все ж такы треба було, Хвэдоровичу, дочекатися пiдкрiплення?
Командир отряда натянул на самые глаза капюшон плащ-палатки и пробормотал, запинаясь, чтобы подышать на озябшие непослушные пальцы, которыми только что пытался навести резкость бинокля:
— Будут тебе немцы по десять раз фильму крутить, подкрепления твоего дожидаючись…
Пробормотал, впрочем, хоть и недовольно, но и не совсем уверенно, и добавил, не то убеждая начштаба, не то самого себя:
— В штаб бригады мы о своём плане сообщили? Сообщили. А толку? Обещали группу Погодина прислать, — хмыкнул не без досады Фёдор Фёдорович. — А у Погодина, сам знаешь, всего десятка полтора боеспособных душ. Велика помощь… Толку ждать? Успеет — успеет, не успеет… Погоди…
Беседин снова откинул капюшон плащ-палатки и приставил к глазам окуляры громоздкого полевого бинокля:
— Чёртова погода, ни хрена не видно…
Погода действительно на ночь глядя испоганилась окончательно.
Впрочем, именно такую погоду дед Михась одобрил как вполне подходящую и даже удачную — дескать, самая что ни на есть «партизанская» погодка (морпех Арсений, коренной одессит, без обиняков уточнил: «воровская»).
Вчера ещё было относительно тепло, с полудня рябил мелкий занудный дождь, а теперь то и дело густо и хлёстко срывается мокрый снег, в темноте невидимый, только слышно — лупит по веткам, палой листве и грязи. Зато в пятнах оранжевого света там, в деревне, частил этот, невидимый рядом, снег сплошной завесой белого конского волоса, словно свадебная чадра татарской невесты, и плотно застил от глаз командира майдан, угрюмые развалины крепости, лабиринты улочек между саманными дуванами…
Толку, что освещённость горной деревушки (не такой уж и глухой, если прикинуть, — со своим сельсоветом, с пропитанным креозотом столбом, увенчанным жестяным репродуктором радио — недавно ещё не абы какая гордость Эски-Меджита) стала теперь непривычно обильной и яркой.
Раньше-то, бывало, только на террасе сельсовета с фигурными столбиками, кружевами татарской резьбы, — бывшей резиденции здешнего управляющего Ильясова, — подслеповато рдела голая лампочка, собирая ночных мотыльков и подсвечивая край кровавого кумача: «Вафат дошманым Советик хакимлет!»[28]
Теперь же отчетливо виднеется в луче танкового прожектора печатный орёл над дверями, оседлавший медальон со свастикой — «правление» того же Ильясова, но теперь уже старосты. Мощные «пятисотки» в зарешеченных плафонах искрят сквозь ледяной стеклярус на свежеструганых столбах и над верхней бойницей Гаравула. Да в придачу ещё под нос себе, то есть под самый передний бампер, близоруко светят синие щели маскировочных фар, — не велик свет, и всё-таки…
Всё в туманной сырости ноябрьской непогоды словно дымится, всё плывет и кажется неверным, и не поймешь, где и впрямь мается фигура озябшего часового, где мерещится волчья тень, а где, может быть, и призраки древней невесть чьей, то ли готской, то ли караимской цитадели совершают дозор своих полуразрушенных стен…
Впрочем, тени, мелькнувшие из тесной щели в кладке нетёсаных камней, — из так называемых «овечьих» ворот (ничего особенного, обычные для средневековых крепостей низкие, в половину среднего роста, ворота, обустроенные специально для выгона мелкого домашнего скота, — вроде иерусалимского «игольного ушка», через которое проще было бы верблюду…), принадлежали плоти и крови отборной, не зря носившей лихое имя — «диверсионной» — команды партизанского отряда Беседина.
* * *— Может, снять? — чуть слышно спросил Арсений из-за плеча Серёги Хачариди, когда они бегом, чуть ли не вприсядку, пересекли разъезженный просёлок, тянувшийся вдоль контрфорсов крепости, и приникли к выщербленному саману койма-забора.
— А ты знаешь, когда его сменять должны? — также, почти беззвучно, вопросом на вопрос, ответил Серёга. — Только отойдём, а его и хватятся. Пусть поживёт пока…
Часовой, судьба которого решалась сейчас как бы между прочим, с жестокой безучастностью войны (не задаваясь вопросом, что это за человек такой был, злой или добрый, кем или чем был до войны, чью фотографию носит в нагрудном кармане кителя, под короткой штормовкой горного стрелка) бесцельно пинал носком тяжелого «альпийского» ботинка, с брезентовыми гетрами на ремешках[29], пустую консервную банку, которая, вопреки традиции, не скандалила жестяным звоном, не подскакивала, а вязла в грязи и хлюпала, кувыркаясь в лужах. Часовой зло выбивал её оттуда, поднимая фонтаны брызг…
