Вен. Андреев - Партизанские встречи
— Бабулей?
— Угу, бабулей. Ее батькина бабушка сажала, когда девочкой была… Вот сколько росла — годов, может, сто…
Малыш круто повернулся, стряхнул с себя листья, сел на них, взял в зубы мерзлую ветку и, кусая её, продолжал:
— И мама тогда же сгорела…
Мы отошли опять в глубь леса, решив закусить, пока светло. Володька есть не стал. Длинной палкой он сбивал со старого пня почерневшие опенки.
— Если бы не дядька, я ушел бы с вами, — сказал он. — Спалим вот скирды, и делать тут больше нечего. Все ребята уходят, куда глаза глядят. Петька вон, соседский мальчишка, говорит: «За фронт уйду, к нашим! Там, говорит, школы работают, учиться буду», а Егорка с Иванькой в Полтаву собираются. «В Полтаве-городе людей побольше, чем в деревне, всех не перестреляют. А наши придут — добровольцами в армию запишемся».
— А для чего же вы патроны собираете, если все уходить отсюда хотите? — спросил я.
— Да ведь дядька велит: «Пригодятся когда-нибудь». Жалко его. Что он тут без меня делать будет — слепой-то? Без очков совсем ничего не видит, даже газеты не прочитает — всё я должен…
Спустилась ночь. На востоке загорелась звезда, а вскоре высоко над лесом замерцала арка Млечного пути. Легкий ветерок шевелил листья дубняка. Володьке не терпелось.
— Пойдемте, — проговорил он. Мы вышли в поле, осмотрелись, прислушались и направились к гумну.
Скирд мы не осматривали, а просто поджигали их со всех сторон. С земли над спичкой начинал медленно струиться дымок, он колыхался, лез в горло, вызывая кашель. Потом измятая солома вспыхивала, как порох, и языки пламени начинали лизать бока широких скирд. Кверху стремительно потянулись горящие языки, через две-три минуты они сошлись над скирдами огромным конусом и взмыли в высокое звездное небо, окрасив в призрачно оранжевый цвет всю прилегающую окрестность. Мы отбежали от горящих скирд, долго стояли молча, смотрели с горечью и думали о том, что ещё нам предстоит сделать во имя Родины. Огонь шумел, огнем жгло лицо. Клубы красного дыма, изворачиваясь, медленно расходились, темнели и застилали собой просторное небо. Одна за другой пропадали звезды. Янтарные зерна пшеницы громко трещали, взрываясь и выбрасывая из скирд огненные фонтаны мелких, как пыль, сверкающих и падающих золотым дождем искр. По степи в это время прыгали уродливые красно-черные тени. Володька беспокойно прижался ко мне.
— Пускай теперь молотят! — сказал он тихо.
Я положил ему на плечо руку и, вспомнив его давешний рассказ, спросил:
— А документы у нею были?
— У офицера? — спросил Володька. — Были. И документы и письма. Мы их в бутылку положили и закопали в саду под вишней. Дядька сказал: «Когда придут наши, мы перешлем их родным». Они где-то в Сибири живут, в Сталинске.
Володька побежал вдоль канавы, собрал на земле большую охапку сухого хвороста, вернулся к одной из скирд, покрытой уже синевато-красной шапкой разгоравшегося огня, и, словно ему было мало, бросил сушняк в костер. Потом он подбежал ко мне и долго смотрел, как искры огненным вихрем вились к черному небу. Он оглянулся на меня, и я увидел в глазах мальчика две крупных горящих слезы, в которых светились отблески огня.
Перед нами лежала истерзанная, бесконечно широкая и ласковая наша земля.
Огонь ревел, изворачивался, разгорался всё шире и шире. Вот вспыхнула молотилка, и новые фонтаны огня взмыли кверху. Полнеба закрылось заревом нашей мести. Запахло краской, горевшими досками… Наступила пора уходить.
— Ну что же делать-то, Володька?
— Вот погляжу еще немножко, — сказал он, — и побегу домой, а вы пойдете, куда вам надо.
Потом он подошел ко мне и обхватил меня руками за шею… Я ничего не успел ему сказать. Он отскочил и побежал к деревне, крикнув: «Прощевайте…»
Позади нас что-то зашуршало. Точно по команде мы выхватили пистолеты. Оказалось — собака. Виляя хвостом, она подбежала ко мне, сунулась мордой в колено, обнюхала сапоги, потом громко фыркнула на огонь и, принюхиваясь к следу, опрометью побежала за Володькой.
— Дружо-ок, — взволнованно сказал радист. Он отвернулся, достал трубку, сделанную Володькой из картошки, и тихо нараспев заговорил:
Эх ты трубка —Друг мой верный,Как тебя мне не курить:Успокаиваешь нервыИ печаль даешь забыть.
Я смотрел вслед Володьке, пока он не исчез в черной мгле.
Мы пошли. Пошли дальше, на Житомирщину, выполнять задание командования.
В ГОРОДНИЦКИХ ЛЕСАХ
Приближалось утро. Черная туча и раскаты грома уходили всё дальше на запад Медленно, точно из-за-тяжелого занавеса, выступала заря. Слабел ветер. Теперь движение нашей колонны я слышал не напрягаясь. Но связные не переставали приносить донесения о порядке следования отрядов и подразделений. Голова колонны втягивалась в лес.
На дороге, которую мы только что перешли, рвались мины, далеко позади нас непрерывно клокотали крупнокалиберные пулеметы, тявкали скорострельные пушки. Видимо, подошедшее подкрепление гитлеровцев, на всякий случай, обстреливало уже успевший остыть наш след. Но мы хорошо знали повадки эсэсовцев и были уверены, что им сейчас не до погони за нами; пока они с воздуха не разведают окрестности дороги, где произошел бой, с места им не тронуться. Мы шли спокойно, не торопясь, надежно прикрывшись сильным арьергардом.
Дорога была тяжелой, изнуряющей. Она превратилась в грязь, болота разлились в озера. Партизаны ворчали. «Лучше десять раз штурмовать, чем один километр шагать по такой дороге», — говорили они. А мы отошли уже по меньшей мере километров на десять от места боя. Грязь липла к сапогам, и, казалось, что вся земля тянется за тобой на ногах. Колеса повозок по самые ступицы тонули в грязи, лошади тащили их, выбиваясь из сил. «Ну-ну, родненькие, ну-ну — недалеко-о», — подбадривали лошадей повозочные. Они помогали лошадям, впрягаясь в постромки или подталкивая повозки сзади. Но никого из партизан не покидала бодрость: впереди ждал отдых.
К нам подъехал всадник. Я узнал в нем посыльного Пидгайного. Его конь-дончак показался мне чужим: тонкая длинная шея с большой головой, опущенной почти до земли, к шее сосульками прилипла жиденькая грива.
— Променял-таки? — спросил я Пидгайного. — Что в придачу взял?
— Загнал, товарищ командир, — ответил связной. — Километров, мабуть, пятьдесят отмахал за ночь. И человек копыта отобьет, не только конь… Да-а…
Пидгайный любовно потрепал коня по шее и, нагнувшись через луку, потянул руку к морде Орлёнка. Конь ловко изогнул шею, взял губами что-то с ладони всадника и стал жевать, задрав голову.
— Сахар, — сообщил Пидгайный, — любит, подлец. У хлопцев покупаю або за пистолеты вымениваю.
Конь, оживившись, весело закивал головой, то и дело озираясь на хозяина.
— Хватит, — сказал Пидгайный и ещё раз погладил Орлёнка по мокрой шее.
— А знаете, в коне есть что-то ребячье, детское, — заговорил Пидгайный как будто сам с собой. — Сынишко у меня был, Сашко. Так вот было ему лет пять або шесть. В поле любил со мной ходить; участок далеко — верст пятнадцать от села. Знаете, как у нас до революции в Сибири было, не то, что здесь — хлеба сразу за огородами сеют. А у меня ни коня, ни вола. Лопатой вспашешь, граблями взмашешь — на том и делу конец. К обеду едва до пашни доберешься, а к вечеру до прихода коров уже надо в село вернуться да пудов с тысячу молока прокрутить на сепараторах — я на молочарне у купца работал. Утром, бывало, чуть свет молоко пропустишь, бочки две-три масла собьешь и прямо с завода в поле. Глядишь, мой Сашко уже тут как тут, с торбою в руках поджидает меня на дороге. «Мама еды наварила, говорит, картошка, ой же и вкусно, таточка… Я уже три картоплины съел. И ещё два яичка там есть». — «Та мы ж, Сашко, с тобою богатые», — говорю ему. А он уже про другое рассказывает: «А у меня коняка есть, Игренькой звать». Сядет Сашко на прут и гарцует на нем всю дорогу, аж до самой пашни. За бабочками мотается, жаворонков из травы выгоняет и поет с ними песни. В поле у него была своя лопатка и он разделывал ею дольку участка… К вечеру, конечно, мальчонка утомится и на обратном пути, глядишь, совсем раскиснет, нет-нет да хныкнет. Чую, хочется парню мне на спину взлезть, а у меня там вязанка дров. Поглажу, бывало, Сашка по голове, прилижу ему белые волосенки и скажу: «Не плачь Сашко, сахару дам». Шмыгнет носом, поглядит на меня искоса и спросит: «А где он у тебя, сахар-то?» — «Во-от», — говорю. Достану из кармана грязный кусочек сахару, у Сашка глазенки загорятся. Откушу уголок, Сашко кинет его в рот и опять как ни в чем не бывало гарцует на Игреньке, аж пыль столбом… Последнюю дольку сахара я давал ему уже у села, и Сашко на всех парах мчался к хате…
