Свен Хассель - Трибунал
Несколько секунд они стоят в темноте, прислушиваясь. Далеко внутри мяучит кошка. Пригнувшись, они ощупью бесшумно идут вперед. Кошка мяучит снова.
Вислинг ударяется головой о низкую балку. Злобно ругается и закусывает от боли губу.
Далеко вдали мерцает слабый свет.
— Осторожно, — шепчет Вислинг, остановясь так внезапно, что Менкель натыкается на него. — Здесь кто-то есть. Оставайтесь тут и держите автомат наготове!
Кошка снова жалобно мяучит. Ее глаза призрачно блестят в темноте. Она медленно идет к ним, смотрит на Вислинга и трется с мурчанием о его ноги.
В мерцающем свете они видят старуху, лежащую на куче мешков и пытающуюся разглядеть их. До них долетает кислый запах сырости и полугнилой древесины.
— Есть здесь кто-нибудь? — выкрикивает старуха писклявым, астматическим голосом. — Есть кто-нибудь?
— Да, — отвечает Вислинг и выходит вперед.
Старуха смотрит на него с подозрением.
— Что вам нужно? — спрашивает она и разражается неистовым приступом удушливого кашля.
— Можем мы побыть здесь дотемна? — спрашивает Вислинг, когда кашель прекращается.
— Пожалуйста, — устало улыбается старая женщина. — Здесь нет никого, кроме меня и моей кошки.
Вислинг оглядывает дурно пахнущий подвал, где раньше хранились уголь и кокс. Теперь угля нет, выдают по ведру угольной пыли в день на квартиру.
— Вы здесь живете? — спрашивает в изумлении врач, глядя на старуху. Кожа у нее неприятного голубовато-серого цвета, появляющегося от долгого пребывания в темноте.
— Можно сказать и так, — отвечает старуха с едва заметной улыбкой. — Я прожила в этом доме семьдесят шесть лет, но когда забрали всю мою семью и я осталась одна, то устроила убежище здесь. Эсэсовцы не появлялись здесь уже давно. Один из соседей сказал мне, что я объявлена мертвой. Он солдат, слишком старый, чтобы отправляться на фронт, поэтому его оставили служить в Берлине. Один из немногих, которые не боятся приносить мне сюда еду.
У нее начинается новый приступ кашля.
Менкель помогает ей, утирает пот с ее лица.
— У вас нет никаких лекарств? — наивно спрашивает он.
— Нет, — печально улыбается старуха. — Неужели не видите? Я еврейка! Для нас лекарств нет. Неудивительно, что люди боятся нам помогать. Эсэсовцы убивают тех, кто дает нам еду. Скверные времена!
— Да, поистине скверные! — соглашается Менкель. — Больные времена!
— Бог моих отцов, — негромко вскрикивает старая женщина, осознав, что незнакомцы одеты в эсэсовскую форму. — Смилуйтесь надо мной, несчастной! — Слова вылетают у нее с запинкой. — Господь свидетель, я никогда не делала зла ни живым, ни мертвым. — Она с трудом переводит дыхание. В груди у нее слышен свист; легкие хрипят. — Мужья обеих моих дочерей погибли на фронте, а всех остальных членов семьи давным-давно забрали.
— Успокойтесь, успокойтесь, — говорит Менкель, — мы не эсэсовцы. Эта форма ничего не значит. Мы беглые заключенные.
С улицы доносятся шаги. Все трое прислушиваются с широко раскрытыми от страха глазами.
— Это мусорщики, — говорит старуха, немного послушав в тишине.
Берлин пробудился. Улицы заполняют люди, идущие на заводы и в мастерские. В промежутках между воздушными налетами они работают усердно. Не являться на работу без уважительной причины считается саботажем. Два невыхода подряд влекут за собой смертный приговор.
— И вы остались одна из всей семьи? — спрашивает Вислинг, сочувственно глядя на старуху.
— Да, всех остальных увели. Живы они или нет, я не знаю. Вестей от них не получала ни разу.
— Быть евреем в Германии сейчас ужасно, — говорит Менкель.
— Думаю, нас осталось немного, — вздыхает старуха. — Солдат, который приносит мне еду, говорит, что на восток отправляли длинные поезда из товарных вагонов, наполненных евреями. Теперь это прекратилось. Может быть, стало некого отправлять. А кто мы? Такие же обыкновенные немцы, как и вы. Моя семья всегда была немецкой и жила здесь. Мои родители. Дедушка с бабушкой. Многие мои родственники были офицерами в кайзеровской армии. Мой муж служил в Первом гвардейском гренадерском полку и сражался за Германию с четырнадцатого по восемнадцатый год. Трижды был тяжело ранен. После войны работал в одном министерстве, но в тридцать третьем году его уволили, сказав, что он недочеловек. После этого муж застрелился. В тот вечер, когда за ним пришли, там был только труп. Они плевали на него. Обзывали «трусливой еврейской свиньей». Растоптали его награды, полученные от кайзера. Да, мы немцы. Берлинцы. Мы всегда жили здесь. Я люблю этот город, — говорит старая женщина и мечтательно улыбается. — Это был такой радостный город, но теперь он больной и умрет. Как я. Раньше мы каждое воскресенье плавали на судах по Шпрее и танцевали в Грюневальде. Потом нам это запретили.
На какое-то время воцаряется молчание. Все трое напряженно прислушиваются к доносящимся с улицы звукам.
— Думаю, вам нужно избавиться от этой формы, — неожиданно говорит старуха. — Я знала человека, который скрывался в эсэсовском мундире. Его убивали медленно, когда поймали, переломали ему все кости. Его жуткие вопли разносились по всему дому. Прийти ему на помощь не смел никто. Мы слышали, как его били, пока он не умер. А он был таким красивым молодым человеком. Его схватили во дворе. Может, его не убили бы, не будь он в этой форме. Увидев ее, они превратились в диких зверей. Вам необходимо избавиться от этой формы. Знаете кого-нибудь, кто мог бы дать вам гражданскую одежду?
— Надеюсь, — говорит Менкель. — Когда стемнеет, сделаем попытку.
— Если б не забрали одежду моих сыновей, вы могли бы надеть ее, но эсэсовцы сказали, что она конфискована для блага государства.
Менкель сбивает со своей головы каску. Каска со стуком катится по полу. Кошка шипит и выгибает спину.
— Были в тюрьме? — спрашивает старуха, увидев его выбритую голову.
Оба кивают.
— Уходите из Берлина, — говорит она. — Еще лучше — вообще из Германии. Здесь вас скоро схватят.
— Она совершенно права, — негромко говорит Вислинг. — Мы должны раздобыть гражданскую одежду, даже если придется раздеть кого-то на улице.
Вскоре после полудня снова раздается сирена воздушной тревоги. Теперь прилетели американцы на своих «летающих крепостях». Неподалеку дождем падают бомбы. Грохочут взрывы. Старый дом содрогается. Их окутывает густая туча цементной пыли.
На минуту кажется, что дом обрушивается на них. Через несколько часов налет кончается, раздается сигнал отбоя.
По улице проходит рота солдат с пением:
Die blauen Dragonen, sie reitenMit klingendem Spiel durch das Tor…[83]
Они слышат доносящиеся снаружи звуки, дверь в подвал открывается от сильного удара ногой.
— Есть здесь кто-нибудь? — раздается хриплый голос.
Они отчетливо видят в дверном проеме гражданского уполномоченного ПВО в синем комбинезоне и черной каске.
— Отвечайте, черт возьми! Есть здесь кто-нибудь?
Кошка издает громкое, протяжное мяуканье.
— Это что такое? — спрашивает другой уполномоченный, спустясь по лестнице на две ступеньки.
Кошка бежит с мяуканьем к ним. Потом садится и начинает вылизываться.
— Какая-то кошка, черт бы ее побрал, — говорит один из уполномоченных и со стуком закрывает дверь.
Вислинг считает, Менкелю лучше пойти к друзьям одному. Его друзья могут не жить по прежним адресам. Теперь в Берлине возможно все, что угодно. Их квартиры могла захватить партия. Будет неприятно, если дверь откроет какой-нибудь «золотой фазан»[84]. У них могли поселиться беженцы, оставив семье только одну комнату. Длинные колонны беженцев постоянно входят в город. Им нужно предоставить крышу над головой, и тех, у кого нет связей в партии, вскоре принимают жители в своих домах.
— Если через два часа не вернусь, — говорит Менкель, — считайте, что меня схватили, и уходите как можно быстрее.
С наступлением темноты Менкель уходит. Ловко прячется от вышедших на охоту патрулей, перебегая от подворотни к подворотне. Держит наготове автомат со взведенным затвором, твердо решив не сдаваться живым. Клянет эсэсовскую форму. Она может в десять раз осложнить его задачу.
Дом старый, аристократический, построенный в конце прошлого века. На двери прибиты бронзовые таблички с фамилиями жильцов. Здесь живут представители изысканного общества.
Менкель наблюдает за домом из подворотни напротив. Ему видна полуподвальная комната консьержки, где сидит пожилая женщина, похожая на бдительную крысу. Ее острый нос постоянно движется из стороны в сторону. Она из тех отвратительный людей, у которых словно бы есть глаза на затылке. Помощи от нее ждать нельзя. До тридцать третьего года она определенно была столь же «красной», как теперь «коричневая». И завтра, не колеблясь ни минуты, снова станет «красной». Она всегда на стороне правящего класса, готова на любую подлость, лишь бы ей это было выгодно. Таких вокруг тысячи и тысячи.
