Дэвид Бениофф - Город
Немцы очень доходчиво объясняли населению оккупированных территорий свою философию возмездия. К стенам прибивали плакаты, делали объявления по радио на русском языке. Наконец, пускали слухи через тех, кто с ними сотрудничал: за каждого убитого немецкого солдата будет уничтожено тридцать русских. Выслеживать партизан — занятие трудное и неблагодарное, а вот согнать побольше стариков, баб и детишек — это просто, хоть сейчас на месте осталась всего половина народу.
Если Корсакова и его отряд встревожило, что их успешный ночной рейд уже вызвал массовое избиение невинных, тревоги никто не выдал. Последовали переговоры шепотом. Вторгшись в нашу страну, враг объявил тотальную войну всем. Он клялся — снова и снова, на словах и на бумаге — испепелить наши города и поработить наш народ. В борьбе с ним полумеры не помогут. Нельзя ответить на тотальную агрессию какой-то недовойной. Партизаны и дальше будут отстреливать фашистов по одному; фашисты и дальше будут массово уничтожать мирных жителей — и в итоге поймут, что в этой войне им не победить, даже если и будут за каждого своего солдата убивать по тридцать человек. Арифметика жестока, но жестокая арифметика всегда была на стороне русских.
Вика слезла с валуна. Корсаков подошел к ней посовещаться. Проходя мимо, он пробормотал Коле:
— Ну вот вам и Кошкино.
— Не идем?
— А зачем? Смысл-то был дойти туда до рассвета и выследить айнзацев. Дым чуешь? Это айнзацы нас выслеживают.
18
У партизан была тайная база в нескольких километрах от Ладожского озера: давно заброшенная охотничья сторожка в густом ельнике на склоне. За час до зари мы наконец до нее добрались. Небо терпеливо перетекало из черноты в серость, воздух светлел, пролетали редкие снежинки. Все, видимо, считали этот снег добрым знаком — заметет наши следы, а днем будет теплее.
К базе мы шли по низкой гряде — мимо еще одной горящей деревни. Жгли ее безмолвно — только домики безропотно рушились в пламя да в небо летели стаи искр. Издали было красиво, и я подумал: до чего странно, что война часто так приятна глазу. Взять трассирующие пули в темноте… Когда мы проходили мимо, до нас только раз донеслись выстрелы — где-то в километре разом заговорили семь-восемь автоматов. Мы знали, что это означает, и хода не сбавили.
Сторожку, похоже, строил человек нетерпеливый, к тому же руки у него росли из одного места: он просто сколотил толстенные доски ржавыми гвоздями. Дверь висела на петлях криво. Окон не было — только труба на крыше для вентиляции, а пол не настелен — утоптанная земля. Внутри так воняло испражнениями, что слезились глаза. Все стены словно когтями исцарапаны: надо полагать, здесь до сих пор жили призраки всех освежеванных куниц и лис — и, едва лучина гасла, бросались драть постояльцев.
Снаружи было холодно, однако и внутри не теплее — только что ветер не дул. Корсаков назначил часовым первого несчастного. Партизан в финском маскхалате скинул сидор и дровами, оставленными в домике загодя, растопил буржуйку. Пламя затрещало, и мы все сбились вокруг печки как можно ближе — тринадцать мужчин и девушка… ну, или двенадцать мужчин, девушка и мальчишка, если уж совсем честно. И в сотый раз за ту ночь я подумал: раздеть бы ее, скинуть всю эту грязь, чтобы под нечистой бледной кожей натянулись голубоватые прожилки вен… А груди у нее есть? Или плоская, как пацан? Бедра у Вики были узкие, как у меня, — в этом я был уверен, но и со стрижеными волосами, с разводами грязи на шее она все равно выглядела неоспоримо женственно. Особенно когда гордо выпячивала нижнюю губу. Интересно, другие мужики в отряде тоже ее хотят или для них всех, как и для Корсакова, она — только бесполый снайпер со сверхъестественным глазомером? Это они идиоты или я? От вони было не проморгаться, но вскоре ее прибило дымом из печурки. В сторожке даже стало уютно — тепло и от печки, и от нас. Я, впрочем, так устал, что заснул бы где угодно. Поэтому расстелил отцовскую флотскую шинель, под голову свернул шарф — и в кои-то веки тут же провалился забытье.
Через минуту меня толкнул Коля.
— Эй? — прошептал он. — Не спишь?
Я не разжал веки в надежде, что он оставит меня в покое.
— Ты на меня злишься? — гнул свое он. Губы его шевелились у самого моего уха — он шептал мне прямо в мозг, неслышимо для остальных. Хотелось ему двинуть, чтоб наконец заткнулся, неинтересно только сдачи получать.
— Нет, — ответил я. — Спи.
— Прости, что я тебе наврал. Ладно, я знал, что нам конец, — неважно. Неправильно это было.
— Спасибо, — пробормотал я и перевернулся на бок, рассчитывая, что он поймет намек.
— Но название же тебе понравилось, правда? «Дворовая псина»? Знаешь, что оно значит?
— Коля… дай мне, пожалуйста, поспать, а?
— Извини. Конечно-конечно, спи.
Полминуты прошло в молчании, но расслабиться и опять заснуть я не мог. Я знал, что он не спит рядом — лежит, в потолок пялится. И сейчас снова что-нибудь у меня спросит.
— Правду хочешь? Знаешь, почему я из части ушел?
— Завтра расскажешь.
— У меня девушки не было четыре месяца. Яйца звенели, как колокола на Светлую седмицу. Шучу, думаешь? Я ж не ты. Мне не хватает твоей дисциплины. Я свою первую девчонку завалил через три дня, как у меня стал вставать. В двенадцать лет, даже волосни еще не было. А запердолил Клавдии Степанне в котельной — трах, трах, трах…
Трах?
— Во мне голод просыпается. Точно тебе говорю. Неделю похожу без бабы — и уже сосредоточиться не могу, мозги не работают. Хожу по траншеям, а стояк — как перископ торчит.
Колино дыхание обжигало мне ухо, и я попробовал отодвинуться, но нас притиснуло друг к другу на земляном полу, как папиросы в пачке.
— Мы всем батальоном хотели Новый год отмечать. Водки достали. Думали, песняка подавим. Я слыхал, кто-то раздобыл поросят — их прятали где-то в сарае, мы бы их поджарили. И всю ночь бы праздновали. Ну вот я и решил, пускай они там себе отмечают, им водки и свинины больше достанется, а у меня другие дела. До Питера — меньше часа на машине. У меня есть друг-вестовой, он постоянно в штаб гоняет. Это часа три-четыре в городе. Мне хватит. Поеду с ним, он меня высадит у дома подруги…
— Сони?
— Нет, Юли. Не самая роскошная красавица на свете, вообще, даже не симпатичная на самом деле. Но честное слово, Лев, у меня на нее вставал, даже когда она себе ногти пилочкой точила. Не вульва, волшебство. Честно. На шестом этаже жила, и я пока по лестнице шел — готовился. Даже позицию придумал — просто перегну ее через спинку дивана, чтоб жопой вверх, и засажу поглубже. Не знаю, к у тебя с агрегатом дела обстоят… кстати, но если особо не обстоят, это лучшая позиция. До упора заходишь. В общем, дохожу до ее квартиры, ремень уже расстегиваю, стучу — открывает старуха. Росточком с карлицу, и лет ей, наверно, двести. Я ей говорю: я Юлин знакомый, а она мне: «Да окстись, милок, Юля уж месяц как померла». Окстись! Едрить твою налево! Ну я говорю ведьме: мои соболезнования, то и се, сую ей кусок хлеба, потому что она едва на ногах держится, и — ходу вниз. Время-то идет. А неподалеку живет еще одна девушка — из балета, я тебе рассказывал. Вся немножко такая — фу-ты ну-ты, но лучшие ножки в Питере. В дом к ней просто так не попадешь, нужно через ворота перелазить, чуть задницу штырем себе не пропорол, но перелез. Дохожу до квартиры, колочу в дверь: «Это я, Николай Александрович, открывайте!» Дверь открывается — и стоит ее муж, жирный, глазками своими крысиными на меня пялится. Говнюка этого никогда дома не бывает, а тут вот те раз. Он секретарь райкома нумерной, обычно в райкоме днюет и ночует, диктует декреты свои, а сегодня решил дома посидеть, жену свою на Новый год помучить. «Вы кто? Что это?» — и с таким негодованием притом, как будто я его своим стуком в дверь лично оскорбил. Как будто требую, чтобы он манду своей супруги мне на блюдечке вынес, с голубой каемочкой. Я ему в зубы хотел, чтоб он на сраку свою прыщавую так и хлопнулся, но здесь бы мне и капец настал. Поэтому я ему честь отдал, как положено, говнюку этому цивильному, говорю: извините, дверью ошибся — и пропадаю с глаз долой. Ну вот теперь-то мне и кранты, думаю. У меня только одна знакомая в этой части города осталась — Роза, но она профессионалка, а у меня с деньгами голяк. Но я же клиент надежный, может, в долг даст, может, за еду, правильно? До нее пара километров. Ну, я ноги в руки — и вперед, аж вспотел весь. С октября не потел. А времени совсем мало осталось, когда мой друг обратно уже поедет. Добегаю, запыхался, четыре пролета наверх — а у Розы дверь нараспашку. Я захожу, на кухне три бойца сидят, у них бутылка водки. Слышу — она в комнате где-то стонет, а эти пьяные ублюдки народные песни орут да по спинам друг друга знай колотят что есть дури. «Ты тока не бзди, — говорит мне последний в очереди. — Я мигом…» Я им денег даже предложил, чтоб меня без очереди пропустили, хоть и не было у меня никаких денег, да только ублюдки-то они ублюдки, но не тупицы, расписку с меня брать не стали. Я говорю: мне в часть надо, а они мне: «Так Новый год же! У вас перепились все. К утру вернешься — и нормалек». Ну, я думаю, ладно, может, и впрямь. Тут бутылка до меня дошла, я хлебнул с ними, и скоро уже мы вместе орали эти русские, мать их, народные песни, а я громче всех. Через час до меня наконец очередь дошла. Она девушка славная, мне плевать, что про шлюх рассказывают, — дала мне за остатки хлеба в кармане, а там немного было. Но, говорит, мне уже натерло, давай я у тебя в рот возьму. Через пятнадцать минут я уже опять как штык, а она мне улыбается и говорит: «Ой, как я вас, молоденьких, люблю», — и ноги раздвигает. И медленно так, нежно… А потом, через полчаса — опять. Я, наверно, с литр ей внутрь спустил, произвел орошение, так сказать, засушливых земель.
