Иван Кошкин - Когда горела броня. Наша совесть чиста!
— Мне что в память врезалось — лежит ребенок, девочка, лет, ну, может, десяти. Я сперва подумал, что кофточка красная, потом вижу… — радист сглотнул, — головы у нее нет. Голова метрах в трех лежит. Рядом мать на коленях завывает: «Доктора, доктора!» Какой уж тут доктор. У меня в Москве сестричка, вот этих лет. Не могли они не видеть, куда стреляют, ребята, не могли! Говоришь, Олежек, лютый я? А нельзя нам лютыми не быть. Если ты не лютый, ты их жалеть будешь, а главное — себя. А мы никого жалеть права не имеем! Всю Украину прожалели, Белоруссию, теперь здесь, дальше, что, до Москвы? Пока Россия не кончится?
Радист коротко и зло расхохотался.
— Ах, Васенька у нас чувствительный, немцев на гусеницы намотал, переживает теперь — вдруг им больно было? Завтра, наверное, гудеть будет, чтобы с дороги убрались, а то, не дай бог, еще кого-то задавит. А товарищ старший лейтенант еще кого-нибудь спасет, не даст штыками поколоть — это ж живые люди, с ними так нельзя. Надо и мне, наверное, как-нибудь покультурней себя вести, разрешения, что ли, спрашивать: «Товарищ фашист, вы не будете возражать, если я вас немножечко застрелю из пулемета?»
— Ерунду ты говоришь, Сашка, — вздохнул Симаков. — Никто их не жалеет, выдумал тоже. Я другому поразился, как ты, мяса рваного насмотревшись, спокойно жрать сел, неужели не воротило?
Безуглый пожал плечами:
— Поверишь — не воротило. Все, что мог, я тогда, на дороге выблевал.
— А-а-а, ну, может ты и прав, — Симаков посмотрел на кашу. — Надо бы и впрямь доесть, пока не остыло. Вася, ты будешь?
Бледный Осокин помотал головой:
— Нет, спасибо, не могу. Трясти уже не трясет, но кусок в горло все равно не полезет.
— Мы тебе тогда хлебушка на утро оставим, — сказал радист, заворачивая ломти в холстину. — А кашу поделим, чтобы добру не пропадать.
Кашу доедали молча. Покончив с обедом, старший лейтенант сполз на землю — нужно было пойти проверить батальон. Отойдя на несколько шагов, он обернулся:
— Вытащить бы его оттуда, пока не завонял.
— Я приберусь, — сказал радист, снимая с борта лопату. — У меня там вроде бы еще три наряда вне очереди.
— Ты лучше со станцией что-нибудь сделай, — проворчал Петров.
— Там лампы полопались, — ответил Безуглый, обходя машину. — Евграфыч обещал запасные привезти — тогда поменяю. Васька, а ты стой и смотри, завтра, между прочим, сам прибираться будешь.
* * *Штаб Тихомирова Шелепин застал в приподнятом настроении. Не успел он войти в блиндаж, как подскочивший комиссар крепко пожал ему руку и стал что-то восторженно втолковывать. Судя по несколько сбивчивой речи Васильева, он вошел в Воробьево вместе с 715-м полком и лично наблюдал заключительную стадию боя. Освобожденный поселок, десятки пленных, захваченные орудия, пулеметы и автомашины произвели на комиссара такое впечатление, что он, похоже, решил, что немцам нанесено сокрушительное поражение, и уже завтра дивизия погонит врага на запад. Тихомиров и остальные радовались спокойнее, лишь начальник штаба был, как и в прошлый раз, сдержан и сосредоточен.
— Ну что, товарищи, нас можно поздравить с первой победой! — Комиссар сиял, и ему, похоже, хотелось, чтобы все разделили его радость.
Шелепин стащил с головы танкошлем, который надел в автомобиле, чтобы не застудить взмокшую голову, и бросил его на стол. Движение получилось чересчур резким, и присутствующие, умолкнув, повернулись к комбату.
— Товарищ полковник, разрешите обратиться? — устало спросил майор.
— Юра, ты что? — удивился комдив. — Ты бы еще каблуками щелкнул.
— Прошу прощения, — сухо сказал Шелепин. — Я вижу, у вас празднование вовсю идет. Я, собственно, доложить о состоянии батальона и узнать о планах на завтра. А то тут война, мало ли, может, мы завтра тоже чего-нибудь пострелять соберемся.
— А вы полагаете, товарищ майор, — настороженно спросил Васильев, — что нам нечего праздновать?
Шелепин пристально посмотрел на комиссара. Комбат недолюбливал политработников (политработники, впрочем, отвечали ему тем же). Признавая необходимость комиссаров, он, то ли из-за своего характера, то ли из-за того, что ему не везло на политсостав, сумел нормально сработаться только с Беляковым, да и то, наверное, лишь потому, что они были чересчур разными людьми. Васильев, очевидно, не был кадровым военным, даже форма на нем сидела как-то неловко. «Наверняка мобилизованный партийный работник какой-нибудь», — подумал с раздражением танкист. Однако, судя по всему, комиссар не был трусом, раз сунулся вместе с пехотой в бой, да и Тихомиров ему, похоже, доверял. Шелепин вздохнул:
— Видите ли, товарищ полковой комиссар, по сути, сегодня наша дивизия просто выполнила поставленную перед ней боевую задачу. Да и то, наверное, не до конца, до Ребятино мы не дошли полтора километра, под Валками заняли оборону в километре от деревни. Выполнение боевой задачи для военного человека должно быть естественным. Собственно, сегодня мы просто выполнили свою работу, окупили, если так можно выразиться, свою зарплату, немалую, кстати.
Комиссар выглядел смущенным, Тихомиров кивнул, а начальник штаба впервые улыбнулся, легко, одними губами.
— Но вы же не можете отрицать, что немцы потерпели серьезное поражение? — Васильеву, похоже, никак не хотелось расстаться с мыслью, что его дивизия одержала выдающуюся победу.
— Разумеется, — вступил начальник штаба. — Но мы наносили удар двумя полками и разведывательным батальоном, сконцентрировав всю дивизионную артиллерию, да еще при поддержке танков. Отличной, надо сказать, поддержке, — он коротко кивнул Шелепину.
Майор ответил таким же кивком и продолжил вслед за Алексеевым:
— При этом наступали на один немецкий полк, судя по показаниям пленных, ослабленный предыдущими боями, — он покачал головой. — Конечно, это победа, но ничего выдающегося в ней, на мой взгляд, нет.
— Я не согласен, — резко ответил комиссар. — Наша дивизия сформирована всего два месяца назад. Большинство наших бойцов даже не служило в армии. А драться нам пришлось против опытных головорезов…
Шелепин невольно поморщился — комиссар припечатал немцев каким-то уж вовсе газетным термином.
— Я понимаю, товарищ Шелепин, вам кажется, что я тут политинформацию устраиваю, — комиссар выглядел взволнованным. — Вот, пожалуйста. Я планировал сегодня вечером обойти с этим полки, но, думаю, будет правильно, если вы, товарищи, увидите это первым.
Он протянул Тихомирову пачку фотографий. Комдив посмотрел несколько, бешено выматерился, сложил карточки и передал Шелепину. Майор перебрал верхние шесть карточек, затем молча сложил их и передал Алексееву.
— Это было найдено у нескольких солдат и офицеров двести сорок девятого пехотного полка, — глухо продолжил комиссар. — Допросить их, к сожалению, не удалось — найдя фотографии, бойцы забили немцев прикладами. Я не стал искать виновных.
— Правильно, что не стал, — глухо сказал Тихомиров. — Экая мерзость, тут не прикладами нужно было, а танками пополам рвать.
— Приношу свои извинения, товарищ Васильев, — Шелепин, еще не отошедший от того, что увидел на отвратительных фотографиях, вытер лоб рукавом. — Действительно, головорезы. Будете объезжать с этим полки — к нам загляните, пожалуйста.
— Ладно, с этим покончили, — поставил точку Тихомиров. — Юра, ты что-то начинал про состояние батальона. Докладывай.
— На данный момент в батальоне боеспособны один тяжелый танк, семь средних и пять легких, — ответил комбат. — Еще один средний и один легкий ремонтники обещают восстановить к утру. Два танка потеряны безвозвратно, три требуют заводского ремонта, один, возможно, удастся отремонтировать в течение двух-трех дней.
— Значит, завтра у нас будет пятнадцать танков? — уточнил начштаба.
— При одном условии, — жестко сказал Шелепин. — Если у меня будет топливо. У меня в баках — капли. И, кстати, боекомплект наполовину расстрелян.
— Что скажет тыл? — комдив повернулся к высокому, тучному майору.
Майор, заметно волнуясь, зачем-то встал по стойке смирно и ответил:
— Колонна вышла еще утром — пять цистерн с дизельным топливом и четыре бензовоза. После того, как в два часа пополудни немецкие штурмовики атаковали на проселке колонну с боеприпасами, я отправил офицера связи и приказал задержать колонну. В настоящий момент автоцистерны находятся в этом лесу, — он указал на карте. — В тридцати километрах от Воробьева. Они имеют приказ возобновить движение в восемь вечера. Заправку придется производить в темное время, — он виновато покосился на Шелепина. — Но в условиях господства в воздухе авиации противника, полагаю, это разумно.
Тихомиров кивнул, подтверждая правильность такого решения, и штаб перешел к обсуждению операции на следующий день. Помощи из корпуса или армии ждать не приходилось, дивизия могла рассчитывать только на собственные силы. Оказалось, что, пока полки окапывались, Чекменев со своими людьми уже ходил в поиск к Ребятево. Поскольку времени было в обрез, разведка провела захват языка с особой наглостью, среди бела дня напав на немецких саперов, проводивших рекогносцировку перед деревней. В короткой схватке бойцы захватили обер-лейтенанта и отошли к своим. Группа прикрытия потеряла в перестрелке с немцами пять человек, но полученные сведения помогли вскрыть оборону деревни. Верный себе, начштаба 328-й стрелковой предложил нанести одновременно два удара — сковывающий, силами двух батальонов 717-го полка на Валки, и основной, 732-м полком, на Ребятево. Правый фланг и развитие успеха главного удара должен был обеспечивать 715-й полк. Согласно показаниям пленного офицера, немцы учли опыт предыдущего сражения и выделили несколько усиленных групп истребителей танков, а также расположили значительную часть противотанковых орудий в глубине деревни. Обойти Ребятево, прикрытое с одной стороны болотом, а с другой — Валками, было невозможно. О стремительных танковых атаках с десантом на броне можно было забыть — танкистам и пехотинцам 732-го полка предстояло атаковать деревню в лоб. Бой предстоял тяжелый, и Шелепину оставалось надеяться только на то, что артиллерийская подготовка размягчит немецкую оборону, а пехота не отстанет от танков, не заляжет, а будет идти рядом, прикрывая от атак «охотников за танками».
