Сергей Михеенков - Заградотряд. «Велика Россия – а отступать некуда!»
– Почему не спишь, Глеб Борисович? – спросил он Хаустова, хотя пришел с другим, и лишние разговоры разговаривать было некогда.
– Солдатский сон не дольше полета пули, – ответил Хаустов и начал собирать шинель, вытряхивать из нее соломенную труху, застегивать хлястик.
Мотовилов невольно подумал: откуда он знает, что я за ним?
Хаустов же подумал вот о чем: почему ротный так быстро забыл о недоверии к нему и теперь, после поездки на станцию и разведки, начал полностью доверять ему? Почувствовал военную косточку? Нашел надежную опору? Что ж, на безрыбье, как говорят, и рак… Голос Мотовилова разрушил его размышления:
– Времени, Глеб Борисович, нет. Слушайте приказ: поднимайте Петрова и Коляденкова, берите с собой свои трофейные винтовки, они вам там особо пригодятся, двоих стрелков возьмете из новоприбывших, отбирайте самых лучших, охотников. Пойдете к разъезду Буриновскому со следующей задачей…
Глава пятнадцатая
Ночевать им пришлось в лесу. А до ночевки они успели дважды обойти разъезд. Вначале сделали небольшой круг, потом побольше. И, когда уже начало темнеть, в овраге неподалеку от железнодорожной насыпи наткнулись на трупы сержанта Плотникова и его разведчиков. Лежали разведчики в нижнем белье. У всех ножевые раны в области сердца и ключицы. Ни оружия, ни одежды нет.
Один из якутов наклонился к убитым, осмотрел их раны и сказал:
– Хотохон.
Хаустов вопросительно посмотрел на сержанта Кульбертинова. Тот пояснил:
– Он говорит, что все убиты большим ножом. Хотохон – по-якутски большой нож. Охотники такой берут, когда идут на крупного зверя. И еще Софрон говорит, что их было двое. Тех, кто их убил. Было два ножа.
Разведчики, все пятеро, лежали ровным рядом, словно стояли в строю. Раны у всех одинаковые. Лица спокойны, словно перед смертью ничего не почувствовали, никакой опасности. Словно и не ждали ее. Убитые в бою выглядели иначе. Значит, те, кто положил их в этом овраге, были хитрее, опытнее. И взяли разведчиков, скорее всего, без боя.
Второй якут был постарше сержанта Кульбертинова. Русский язык он знал плохо. Говорил редко, и то всего одно-два слова. Но подбирал он самое главное слово, так что и Хаустов, и остальные его всегда понимали. Кульбертинов взял его потому, что Софрон, по его словам, умел хорошо читать в лесу не только звериные следы, но и чувствовал человека за несколько десятков шагов.
Задача, которую поставил перед группой Хаустова ротный, заключалась в следующем: обнаружить «древесных лягушек» и, по возможности, обстрелять их на расстоянии; если же это окажется невозможным, то кружить вокруг разъезда до полудня завтрашнего дня, пока их не сменит другая группа.
Они нашли глубокий овраг, выходивший к безымянной речке или ручью, в темноте было не разобрать, наломали сухих еловых сучьев и разожгли небольшой костерок. Обложили его камнями, на камни поставили котелок и заварили брикет с гороховым концентратом. Варево получилось вкусным. Не хуже, чем из котла кашевара Надейкина. Хлебали по очереди, одной ложкой, по три ложки кряду, передавая котелок по кругу. Часовой, вернувшийся со смены, доел остатки, покряхтел и пошел мыть котелок в ручей. Это был Софрон. Остальные уже дремали, подстелив еловых лапок и вытянув ноги в сырых сапогах в сторону дотлевающих углей, которые быстро, буквально на глазах, превращались в тусклую золу.
Софрон некоторое время молча сидел на поваленной березе, то ли думал о чем-то, то ли слушал ночной лес и дальнюю канонаду. К ночи грохот на флангах немного утих. Потом встал, взял котелок и пошел в глубину оврага. Шел он тихо, легкой походкой росомахи. Часовой стоял на верху, прохаживался между соснами и курил толстую, как винтовочный ствол, самокрутку. Табаком пахло сильно, и Софрон, нахмурившись, покачал головой. Подумал: так ведет себя в тайге очень глупый зверь.
Спустившись к ручью, Софрон отыскал место, где можно было подойти к воде. Вода была черная, непроницаемая, как осенняя ночь. Он ополоснул котелок, зачерпнул, чтобы принести свежей воды своим товарищам, а может, и поставить чаю. Лесные травы, которые зеленеют и цветут летом, осенью замирают, тускнеют, как прогоревший костер, которому больше не дают дров, но не умирают насовсем, и из них получается хороший отвар. Софрон потянул ноздрями воздух: когда шел к ручью, наступил на какую-то травку, и она запахла так, как, должно быть, пахла летним вечером в пору своего цветения. Хорошо бы ее найти, подумал Софрон, и тут почувствовал запах костра. Видимо, стало холодно, и кто-то встал, оживил потухший костер, но зачем-то бросил в огонь осиновые дрова. Осина, даже сухая, издавала горький запах, как плохо просушенная или подмокшая махорка, когда ее даже смешаешь с хорошим табаком. Снова покачал головой Софрон и быстрой походкой росомахи пошел назад.
Но чем дальше он уходил от ручья, тем слабее становился запах костра, а вскоре и вовсе истончился и исчез. Подойдя к спящим товарищам, Софрон вначале растерялся. Костер совсем погас и превратился в черное пятно вокруг затоптанного снега. Часовой тоже докурил свою самокрутку и тихо караулил ночь и их покой, ждал своей смены, когда тоже сможет прикорнуть в еловых лапках и увидеть во сне родину. Но Софрон вдруг понял, что спать в эту ночь нельзя. Он тронул за плечо Хаустова и сказал:
– Командир.
– Что случилось? – Хаустов сразу открыл глаза, как будто и не спал. И сразу прислушался.
Ночь вокруг стояла тихая. Даже ветер, с вечера вольно гулявший в верхушках сосен и елей, улегся до утра.
– Чужой костер, – сказал Софрон и продолжил фразу по-якутски.
Лежавший рядом сержант Кульбертинов тут же вскочил на колени и проверил свою винтовку.
– Он сказал, что где-то неподалеку горит костер. Там, возле ручья.
Проснулся и Петров. Он продолжал лежать неподвижно, подтянув к теплому животу колени, и ловить в хаосе взбаламученного пространства внезапно нахлынувшей реальности остатки сна. Но льдинки только что развлекавших его видений оказались слишком тонки, хрупки и призрачны, и Петров тоже встал.
– Пойдут двое. Я и Софрон, – приказал Хаустов. – Остальным оставаться здесь, на месте. Если мы уже обнаружены, они не должны почувствовать того, что мы об этом знаем.
Сердце Петрова заколотилось, как перед стычкой в овраге возле Малеева. Не успокоилось оно и тогда, когда Хаустов сказал, что, возможно, это не немцы. Может, дезертиры или окруженцы. Одну из таких групп они встретили днем. Но Петров каким-то внутренним чутьем понял, что там, возле неведомого костра, немцы, и именно те, кто вырезал разведку сержанта Плотникова. В какой-то момент в душе Петрова шевельнулась благодарность к профессору за то, что он решил взять с собой не его, а якута. Но потом он подумал, что профессор ему не вполне доверяет. И теперь оставаться у костра, во втором эшелоне, Петрову было обидно.
Шли они тихо. Так тихо и осторожно, что порой и друг друга не слышали. Во всяком случае, Хаустов своего напарника не слышал. Слышал ли тот его, он не знал. Должно быть, слышал. Разве мог он, человек умственного труда, как с оттенком иронии называл их ротный, сравниться с таежным охотником в том, что было для того частью профессии, условием удачи.
Они миновали овраг, вышли к ручью. Теперь и Хаустов чувствовал запах дыма.
– Туда, – шепнул ему на ухо Софрон и первый шагнул в ночь.
Самое скверное, что могло с ними случиться сейчас, когда они подходили к костру, это то, что они выйдут на часового. Они идут, осторожно, как две росомахи во время охоты, но все же идут, перемещаются, усиленно дышат, шуршат одеждой, особенно когда пролезают по зарослям кустарника. А часовой стоит, наблюдает, слушает и терпеливо ждет, когда противник допустит оплошность и обнаружит себя. Часовой неподвижен. Он часть леса. Часть ночи. Хотя только притворяется лесом и ночью. Но это ему легко сделать, потому что он терпелив в своем ремесле и умеет выжидать.
Софрон, шедший впереди, замер так неслышно и так неожиданно, что Хаустов сунулся лицом в его плечо и тоже вынужден был замереть, чтобы не допустить ошибки, если она еще не сделана.
– Здесь, – прошептал Софрон и начал опускаться на землю.
Как ни пытался Хаустов что-либо разглядеть в густой темноте осенней ночи, ничего у него не получалось. Почему Софрон остановился? А может, якут излишне осторожничает? Испугался? Испугался именно того, чего боялся и сам Хаустов? Выстрелов из темноты в упор, когда не успеешь ничего сделать. Ни залечь, ни ответить.
– Надо ждать, – снова прошептал Софрон.
В голосе напарника Хаустов почувствовал уверенность охотника, который знает, что зверь найден, что он рядом, и, чтобы предыдущие усилия не оказались напрасными, надо набраться терпения, а значит, сделать последнее усилие.
Костер наверняка погас, размышлял Хаустов. Или потушен. Но запах дыма все еще исходит от него, распространяется по округе. Удивительное существо человек, в следующее мгновение подумал профессор Хаустов. Мы, как звери, чувствуем в своей среде сильного. Особенно в минуты наивысшей опасности. И Хаустов сразу вспомнил командира второго взвода старшину Звягина. Если бы вчера в овраге Звягин не ринулся первым вперед, если бы не подал единственно верную команду и не бросил, снова первым, гранату, неизвестно, чем закончилась бы их встреча с уходившими из деревни немцами. Вот и теперь он, назначенный командир группы, власть которого никто не заступал, мгновенно подчинился более сильному и опытному в тех обстоятельствах, которые, как ночь, обступили их со всех сторон. Софрон завозился, охотник сгребал в кучу листву. Значит, нужно делать то же самое и ему, понял Хаустов. Они нагребли листвы и сели на этот сырой ворох, уже пахнущий землей, тленом, вечностью. Как хорошо быть деревом, неожиданно подумал профессор Хаустов, оно каждую весну рождается вновь и каждую осень умирает. Проходит зима – всякая зима, какой бы долго она ни была, неминуемо проходит, – и так же неминуемо наступает весна…
