Дальняя гроза - Анатолий Тимофеевич Марченко
— Анфисушка, ты чудо! Дай я тебя расцелую! Ведь мы с тобой совсем закисли. У Петра Николаевича все дела и дела, я его очень хорошо понимаю, сочувствую, он же полководец, но ведь я тоже человек. Не хотела я тебе признаваться, да уж откроюсь: не одна я у него, Анфисушка, мне верные люди поведали. Так отчего я должна влачить участь рабыни? Но только все надо сделать, чтоб комар носу не подточил. Иначе он меня как собачонку вышвырнет.
— Так неужто мы, бабы, мужика не обхитрим? Еще как обхитрим! И сделаем мы вот так, — переходя на шепот, сказала Анфиса. — Ты напишешь Чаликову записку: так, мол, и так, желаю с вами провести денек на берегу Кубани. А удастся, так и вечерок наш будет. А чтоб злые языки не болтали, прихватите с собой своих офицеров.
— Это прекрасно! — захлопала в ладоши Ксения. — Пикник, именно пикник! Чаликов согласится, я уверена. А там хоть трава не расти!
И женщины, найдя общий язык, договорились, не теряя времени, действовать. Анфиса взялась утром сходить на железнодорожную станцию и вручить Чаликову записку от Ксении. Та же брала на себя заботу об устройстве пикника с помощью знакомого офицера-интенданта.
В ответ на откровения Ксении Анфиса рассказала ей о своем разговоре с Крушинским.
— Зачем ты так с ним? — упрекнула ее Ксения. — Грубо, бесцеремонно. Ты же совсем не такая. Ты нежная, добрая, чуткая,
— Так он прицепится как репей, — засмеялась Анфиса. — Хоть таким манером трошки отпугну. Нехай соображает, какой зверь в моем обличье сидит.
— Ох, Анфиса, этим мужчину, если он влюблен, не отпугнешь.
— И то верно гутаришь. Разве ж кобеля палкой отгонишь? Что я тебе, Ксюша, скажу... Нравится он мне. Дюже нравится. А только мужу своему законному не могу изменить.
— Глупые условности! — фыркнула Ксения. — Ты думаешь, что твой муж — святой? Безгрешных мужчин на свете не бывает.
— Да знаю я, — потупилась Анфиса. — Им лишь бы юбка, поманит — побегит, как скаженный. Только мой не из таких. У нас с ним любовь.
— Не верю я ни в какую любовь! — резко оборвала ее Ксения. — Есть только отношения. Все остальное придумали поэты.
Анфиса не стала с ней спорить и лишь согласно кивала, хотя всем своим существом восстала против цинизма Ксении.
— Я тебе, Ксюша, так завидую! Ты у нас как у бога за пазухой. Полковнички вокруг тебя вьются.
— Да, Анфиса, мне на судьбу роптать грех. Петр Николаевич влюблен в меня, на руках готов носить. Смотри, какие серьги он мне подарил — с бриллиантами.
Анфиса взяла серьги в ладонь бережно, боязливо, будто опасалась раздавить их своими сильными пальцами. Даже в полутьме (она прибавила в лампе фитиль) они сверкнули, как крошечные молнии.
— Красотища какая! — ахнула Анфиса. — Счастливая ты! Мне таких сроду не видать.
— Сама виновата, что свое счастье упускаешь. Гордыню не хочешь смирить. Не бойся, не убудет. Мы же на войне. Нас же могут убить, Анфиса!
— Да когда же эта война треклятая кончится? — жалобно проговорила Анфиса.
— А по мне — хоть все время война! — задорно откликнулась Ксения. — Я люблю жизнь бурную, взрывчатую, яркую, как фейерверк! Во мне цыганский дух, Анфиса! Кочевать люблю, гнезда уютные ненавижу, там дремота, спячка, болото!
«В окопы бы тебя, под пули, да вшей кормить, была б ты не такая справная да гладкая. И гутарила бы по-другому», — зло подумала Анфиса, а вслух сказала восторженно:
— И то! А я так и вовсе: без войны — кто? Корову доить да мужнины портянки стирать. Борщ варить да детишек рожать. Муторная жизня. А еще мне война потому люба, Ксюша, что она меня с тобой свела.
— Без войны — трясина, Анфиса! А сейчас — ветер, выстрелы, страсти, свобода духа и тела. Помнишь, как мы Петра Николаевича спасли? Сердце поет, как вспомню!
Они долго еще не могли заснуть, обсуждая, как умнее тайно провести предстоящий пикник. Ксения преисполнилась решимости осуществить этот замысел как можно скорее. Дело было за Чаликовым.
Рано утром Анфиса с запиской Ксении отправилась на станцию и быстро нашла бронепоезд, мрачно застывший между двумя составами теплушек. Казалось, эта тяжелая и грозная громада, отливающая холодной пугающей сталью, мирно и устало дремлет на рельсах и ровным счетом никому не угрожает. Капли росы на темной броне, сверкавшие на утреннем, еще нежарком солнце, усиливали это мирное впечатление от грозной машины. И только стволы пушек, хотя и зачехленные, настороженно и хищно выставленные из броневых башен, напоминали о том, что бронепоезд вот-вот загрохочет по рельсам, начнет изрыгать огонь и смертельные снаряды, косить наступающие цепи красных из захлебывающихся яростью пулеметов.
Часовой, вразвалку ходивший вдоль состава, остановил Анфису. Солдат был высок, шинель сидела на нем кургузо, доставая лишь до колен, и оттого он казался совсем нестрашным. Анфиса приветливо заулыбалась ему, словно встретила хорошо знакомого ей человека.
— Куда путь держишь, сестрица? — Сияющее лицо Анфисы настроило часового на мирный лад. — Здесь посторонним не велено.
— Та разве ж я посторонняя? — задорно вскинула голову Анфиса. — Сам видишь — сестра милосердия. Как раны вашему брату перевязывать, так не посторонняя. А если хочешь знать, так я к самому полковнику Чаликову.
— А нашим братом, значит, брезговаешь? — не без ехидства спросил часовой, пронзительно нацелившись на Анфису въедливыми, колючими глазками.
— И чего мелешь? — резко оборвала она его. — Не ровен час, поранят тебя, так не пужайся, перевяжу.
— Я тебе про Фому, а ты мне про Ерему.
— Ну, чего забухтел? — миролюбиво остановила его Анфиса. — Недосуг мне. Я к полковнику Чаликову по важному делу посланная. И ты лучше скажи, где мне его поскорей найти.
— Их высокоблагородие находятся сей минут на станции, — важно ответил часовой. — Должно, в самый раз какаву принимают.
— Вот и спасибочки. Побегу, а то мне влетит.
— Так опосля, как управишься, ко мне заверни. Сменюсь я, погутарим. — Часовой хитро подмигнул Анфисе.
