Алексей Котенев - Последний перевал
— Он может выдать? — удивился Иван.
— Он все может. Уж такой человек, — ответила Евлалия.
— Невысокого же ты мнения о своем отце!
— Какой он мне отец? Пришел к нам, когда мне два годика было. Мать имела небольшое состояние. И у него кое-что было. Жить бы да жить. А ему все мало, мало. Грабастал без креста и совести. Так и загрыз мою бедную маму…
— Вот оно что… — проронил в раздумье Иван.
— Тебя-то он не выдаст, потому что любит. Наследником хочет сделать. А ребят может продать. Ты знаешь, как он меня ругал, когда узнал, что я им тайный ход показала.
— Ругал? — удивился Иван. — А я думал, это он их вывел из склада.
— Что ты! — махнула рукой Евлалия. — Ты его остерегайся и не перечь ему. Злой он человек.
— Выходит, в западню мы попали? — сказал Иван, подумал о своих товарищах и, кажется, впервые в жизни ощутил силу духовного родства.
— Зачем же ты встаешь? — забеспокоилась Ляля.
— Не время, видно, отлеживаться — надо двигать а ребятам, — ответил он и начал надевать сапоги.
— Ты что? Японцев полно в городе. Они сразу тебя схватят, — отговаривала его Ляля.
— Ничего. Мне бы только до церквушки добраться. А там мы сумеем за себя постоять. Четверо — не один!
Ляля прикрыла собой дверь, раскинула в стороны руки.
— Никуда я тебя не пущу. Там тебя убьют!
— Меня хочешь спасти? Но я же не один, — сказал Иван и попросил: — Найди мне какую-нибудь одежду — рубаху, что ли, отцовскую…
— Но церковь заперта на замок, а ключ у отца.
— На замок? — стал в тупик Иван. — Найди ключ. Найди сейчас же! Ты слышишь? Или я разнесу все ваше проклятое гнездо!
Иван был еще слаб. У него кружилась голова, неуверенно двигались ноги, но он твердо верил, что все вместе они сумеют продержаться до прихода бригады, и хотел во что бы то ни стало добраться до своих ребят. Ведь у них автоматы, гранаты. Пусть попробуют сунуться!
Пока они спорили, в комнату стремительно вошел отец.
— Что за шум, а драки нет? — полушутя спросил он.
— Ваня хочет в церквушку, к своим дружкам, — ответила Ляля.
— С ума сошел! Сбесился! — вскинул брови отец. — Ты захотел моей смерти? Ты хочешь, чтобы японцы распяли меня на кресте?
— Не трясись ты за свою жизнь. Дай мне ключи, и я доберусь с божьей помощью до божьего храма.
— Так ты платишь за мою доброту! — вскрикнул по-петушиному Епифан Парамонович.
— Ваня, не перечь отцу, — встряла Ляля, напомнив брату о своем предупреждении.
— Марш на место! — скомандовал отец, оттесняя Ивана назад к дивану. — Не за тем я спасал тебя, чтобы отдать на погибель!
Обессилевший, Иван пристально посмотрел на отца.
— Что смотришь, как баран на новые ворота? — усмехнулся Епифан Парамонович. — Дивишься, что на мне купеческое одеяние? Так я и есть маньчжурский купец. Это я в Ольховке Епишкой прозывался. Теперь, брат, меня Епифаном Парамоновичем величают. В пояс кланяются! Да, да!
— Чудное дело! С чего же это ты разбогател? — спросил Иван и, не получив ответа, сказал: — Видно, правду в Ольховке болтали, что ты в гражданскую на складах у нерчинских купцов промышлял…
— Брехня, сущая брехня! — возразил отец. — Если и брал — самую малость: ящик спичек да мешок чаю. Все на пожаре сгорело. Да ишо сумку подков приволок — сорок штук!
— Зачем же тебе столько подков?
— Это я для счастья. Из-за этих подков мне и пофартило добыть золотой клад в кургане. Помнишь? С того клада я и пошел. В Ольховке Степка Жигуров не позволил бы мне разбогатеть. А тут — пожалста. К тому же повезло — выгодно оженился. Тоже рукав к шубе…
— А что же ты меня в ольховской рубахе вчера встретил?
— Ту рубаху, сынок, я в гардеробе храню для показу, Смотри, народ, кем я был и кем стал! Ну, и для встречи с тобой — как с красным командиром — в ее обрядился.
Я знаю: красные любють бедненьких. Так ведь? — хитровато улыбнулся он.
— Как они тебя приняли здесь, красного партизана?
— Кто там помнит Епишку-обозника! Приголубили как беглого кулака, — ответил Епифан Парамонович.
Он прошел в соседнюю комнату и вынес оттуда дорогой темно-синий костюм в рубчик — как раз такой, о котором долгие годы мечтал Иван.
— Тебе тоже надо обрядиться. Не ровен час… Снимай к черту свою обгорелую робу да засовывай поглубже руки в карманы на зависть всему народу!
— Снимать форму мне еще рано. Может, повоевать доведется.
— Не навоевался, что ли? Мало пролил кровушки?
Иван с нескрываемой подозрительностью посмотрел на отца, стараясь угадать, куда он клонит и что ему следует сказать в этой сложной, напряженной обстановке. Епифан Парамонович понял этот взгляд, повернулся к дочери:
— А ты чего здесь уши навострила? Марш отседа! Чего тебе слушать наши мужицкие разговоры?
Когда Ляля вышла, отец сел в кресло, потрогал золотую цепочку.
— Пришла пора, сынок, поговорить с тобой по душам, как отец с сыном. Не знаю только, с чего начать и как все обсказать. Жисть — она трудная штука. Ты вот вчерась заговорил о прощении грехов и зовешь вроде бы меня в Ольховку? А зачем же нам с тобой туда ехать? Хвосты коровам крутить? Навоз чистить да за плугом по полю маяться? Зачем нам такая скушная жизня, если у нас с тобой капиталы имеются?
— И что же ты предлагаешь? — насторожился Иван, щуря глаза.
— Что предлагаю? — переспросил отец, рассматривая сына. — У меня планты простые — хочу, чтобы ты прожил свою жизню человеком, а не какой-нибудь шантрапой.
— Хорошие планы.
— То-то же! Вот я и хочу, чтобы ты в моем доме не гостем был, а хозяином.
— Что-то я не понимаю тебя.
— А что тут понимать? Вот кончится война, уберутся отседа эти проклятые японцы — начнем мы с тобой здесь торговать да барыши наживать!
Иван широко открыл вспыхнувшие ненавистью глаза, хотел крикнуть: «Вон отсюда, подлец!» Но, вспомнив о предупреждении сестры, сдержался: свиреп отец в гневе, а в городе японцы. Не навлечь бы на ребят беды! Подавив в себе клокотавшее негодование, он сказал спокойным и даже веселым тоном:
— Неплохое дельце ты мне придумал — к-керосинчиком да крестиками торговать. Не пыльная работа!
Епифан Парамонович с недоумением поглядел на сына, стараясь понять, рад он или не рад его предложению. И, заключив, что он смеется над ним, ехидно проговорил:
— Ишь ты, умник! Гарцует перед отцом, как генерал Скобелев на коне. Только ни одной звездочки не заслужил. Лычки на плечах носит. Аника-воин! А нос дерет, как сам генерал!
— Вон ты про что. Только лычками ты меня не кори: они тоже имеют цену. А в генералы я не вышел по твоей милости. Грамотешка слабовата. Поучиться не довелось как следует: безотцовщина, сын бегляка.
— Так чего ж ты нос дерешь? Партейный небось?
— К сожалению, и тут не достиг. И опять же из-за тебя. Куда же в партию соваться, если хвост тобой замаран?
— Да, не дюже щедро одарила тебя советская власть. Даже кустюм, говоришь, не смог справить…
Многое хотелось Ивану бросить в глаза своему беглому отцу, но он сумел сдержать себя: негоже в такой момент сводить счеты. Мудрость испытывается в гневе. Вместо всех желчных слов, которые давно в нем копились и готовы были теперь сорваться с языка, он сказал:
— Рано, батя, ты затеял этот разговор. За окном лютует смерть, а ты мне суешь ключи от своей керосиновой лавки. Ребята наши в опасности — спасать их надо!
— Опять он про своих ребят талдычит!
Старик вскочил с кресла, нервно заходил по комнате.
— Я же их командир, отвечаю за них. Ты вот вместо ключа от керосинки дай мне ключи от божьего храма да одолжи свою ольховскую рубаху. Тошно мне лежать здесь в духоте.
Епифан Парамонович почувствовал, что планы его рушатся. Уйдет от него Иван к своим бойцам, дождется своего полка — и был таков, ищи ветра в поле! Тогда зачем же он спасал его? Зачем рисковал жизнью? Нет, этого допускать нельзя.
— Не дам ключи! Не дам, хоть убей! — твердо ответил он, будто рубанул топором.
— Нет, отдашь! — угрожающе прошипел Иван, неуверенно поднимаясь с дивана.
— Отцу грозить?! — затопал ногами старик.
На шум вбежала Евлалия, кинулась к брату:
— Ну зачем ты так? Тебе же нельзя волноваться.
Епифан Парамонович выскочил из комнаты, закрыл на ключ двери, и, нещадно чертыхаясь, выбежал из дома.
— Отца родного не щадит, безбожник! Душно ему в родительском доме! На волю потянуло! Захотела слободы нога — затопала без сапога!
Исторгая страшные проклятия, старик под проливным дождем проковылял к амбарам, от них повернул к керосиновой лавке и с лютой ненавистью поглядел на торчавшую в сумерках церквушку, где прятались разведчики. Теперь он твердо уверовал: это они разлучают его с сыном, рушат все его планы, губят взлелеянную мечту. Они его лютые враги, — значит, их надо искоренить. В одиночестве Иван не будет задирать нос. И не будет выжидать свой полк: поймет — путь к своим отрезан. Кому нужен командир, потерявший войско?
