Михаил Прудников - Пароль получен
Кто-то из новеньких кивнул в сторону неподвижно лежащего человека:
— Не покойник ли?
— Почти, — шепотом ответил Сазонов. — Не русский он, надо полагать… Ничего по-нашему не понимает. Говорит на чужом языке. А мучают его, беднягу, больше других. Как привезут с допроса, так на нем места живого нет. Мы все ему хотим помочь, а он молчит.
— За что же его так бьют? Он весь в крови! Мне страшно… — Киля задрожала как в лихорадке. — Я ни в чем не виновата. Они должны меня выпустить!
Она вскочила, подбежала к обитой железом двери, стала колотить в нее кулаками.
— Отведите меня к начальнику! Отведите меня к начальнику! — кричала Киля.
Сазонов и другие старожилы камеры постарались оттащить девушку от двери, успокоить. Охранники не любят подобных сцен. Открыв дверь, они жестоко избивают отчаявшихся людей.
— Эх, крошка ты, крошка… — проговорил Сазонов. — Привыкай к ужасам-то. Раз попалась птичка — стой, не уйдешь из сети…
— Нет-нет, я ни в чем не виновата! — продолжала твердить свое Киля.
Потом она умолкла. Как врач Вера отлично знала: после вспышки истерии обычно наступает депрессия, полное расслабление… Вера играла свою роль профессионально в полном смысле этого слова.
Прошло три дня.
Вера смогла установить два важных момента. Во-первых, Вареца увозили на допрос всегда в одно и то же время: в три часа ночи — и привозили к шести часам утра избитого, полуживого. Во-вторых, когда Вареца привозили с допросов, больше других заботился о нем Сазонов. Он буквально не отходил от несчастного, ловил каждый стон, каждое слово, произнесенное Густавом.
Заметила Вера и то, что не может установить, когда Сазонов спит, а когда бодрствует. Дело в том, что глаза его были всегда открыты. Да, он спал с приоткрытыми глазами.
А нужно было действовать. Нельзя дальше медлить! Ведь ее могли вызвать на допрос, установить невиновность и отпустить…
На четвертый день, когда в камере все как будто спали, Киля подползла к Сазонову и прошептала:
— Дядя Гена! Мне страшно…
Сазонов не ответил. Вера увидела, что у него слегка приоткрыт рот. Он спал. Так вот по какому признаку можно распознать, спит или бодрствует Сазонов! Обычно челюсти его были плотно сжаты.
Будить Вареца было опасно: могли проснуться и другие.
Около трех часов ночи послышался лязг засовов.
Стали просыпаться узники. Проснулся и Варец, которого в это время обычно увозили на допрос.
Вера села к нему спиной. Изобразив на лице испуг, она расплетала косичку, словно это движение было случайным, словно это от повышенной нервозности. Ее затылок был рядом с лицом Вареца. Вера ловко высвободила из волос марку и распустила волосы за спиной перед самым лицом Вареца. Длилось это всего несколько секунд. Но эти секунды казались Вере часами. Время словно остановилось, застыло.
И вдруг Вера почувствовала на локте легкое пожатие: Варец узнал пароль.
Вера незаметно проглотила марку.
Надо было дожидаться ночи. Теперь она сможет заговорить с Варецем. Он будет ждать этого так же, как она.
Но днем ее увезли на допрос.
Машина ехала к главному зданию полицей-управления.
У Веры было трудное положение: ей нужно было задержаться в камере еще хотя бы на сутки. Как быть, если ее собираются отпустить сразу же? Наговаривать на себя крайне опасно.
Ее допрашивал офицер гестапо через переводчика.
— Килина Остапенко?
Вера кивнула.
— Так вот, Килина, — услышала она от переводчика, — нам все известно. Ты партизанка. И специально была подослана на платформу. Тебя опознали. Хочешь очную ставку?
Киля заплакала:
— Побойтесь бога! Какая я партизанка! Я на базар ездила, гуся продавала. Деньги у меня ваши стражники отобрали, и еще билет отобрали до хутора моего Высокого. Я ни в чем не виноватая и прошу господина начальника меня отпустить!
Она стала говорить о всех тех ужасах, которые видела в камере, о том, что ее отец и мать, наверное, с ума от страха сходят, не зная, что случилось с дочкой.
— Отпустите меня! Я же невиноватая! Только не увозите в эту проклятую камеру! Там мне стра-ашно!..
И хотя против Кили Остапенко не было никаких улик, гестаповец, усмехнувшись, сказал:
— Ничего, посидишь в камере, пока твои отец с матерью не приедут за тобой. Увести!
Киля разрыдалась. Ее выволокли из комнаты.
Ночью Вера не спала, хотя и притворилась, что спит. Она внимательно следила за Сазоновым. Наконец заметила, что рот его приоткрылся. Он спал. Спал, как всегда, с полуоткрытыми глазами, повернувшись в сторону Вареца.
Вера приподняла голову: спали и остальные. Все спали, кроме Вареца, который тоже приподнял голову.
Их разделяло небольшое расстояние. Вера тихонечко придвинулась совсем близко и спросила почти беззвучно:
— Где?
— Доктор Дольский. Комната направо от кабинета. В левой дальней отдушине в полу.
Утром Вера в присутствии фашистских охранников и полицая-писаря, которые делали ежедневный обход, кричала:
— Что же мне теперь делать?! Как же мне, несчастной, выбраться отсюда?!
— А ты все еще здесь? — удивился Сазонов. — Тебя в гестапо возили? И не выпустили? Что сказали-то?
— Не отпустят, пока за мной отец с матерью не приедут. А они почем догадаются, что я здесь?! Они у меня неграмотные. Они чего другое подумают.
— Вот как… — Сазонов покачал головой. — Ничего. Если станут наводить справки, придут сюда, в гестапо.
На другой день Веру повезли в полицей-управление.
Она вошла в комнату офицера-следователя и увидела двух человек — мужчину и женщину, простых крестьян, которые сидели у стола.
— Господи! Маменька! Папенька! Родненькие! — закричала Вера.
Родион и Мария Остапенко действительно всю жизнь прожили на хуторе Высоком. У них и вправду была дочь Киля. Об этом свидетельствовали документы. Не знали только фашисты, что Родион и Мария были связными партизан, что настоящая Килина в это время была в лесу — в партизанском отряде.
Вера оказалась на свободе.
Теперь надо было пробраться в дом доктора Дольского, взять капсулу. Вера попросила Родиона и Марию помочь ей.
«Отец» и «мать» повели «дочь» к доктору: они волнуются, не случилось ли чего с ее здоровьем, бледна она, совсем разболелась! Вера умело отвечала на вопросы доктора. Доктор предложил оставить Килю до утра: надо взять анализы.
— Так мы ж уезжаем, — говорил «отец». — Дайте такое лекарство, чтобы ей помогло!
— Для этого и нужны анализы, — строго сказал доктор.
Веру оставили на сутки.
Ее поместили не в ту комнату, в которой находился в свое время Густав Варец.
Ночью Вера тихо встала, открыла дверь, вышла в коридор. Неслышно ступая босыми ногами, подошла к комнате, где Варец оставил капсулу.
Дверь была не заперта. Вера отворила ее. Осторожно ступая, подошла к отдушине. Отогнула припасенным ножом гвоздик, подняла отдушину, достала гильзу, спрятала на груди.
Утром за Килей Остапенко пришли родители. Анализы к этому времени были готовы. Доктор выписал лекарство. И остался очень доволен, получив гонорар — жирного поросенка.
В тот же день Вера благополучно прибыла в расположение партизанского отряда.
Так, казалось бы, просто завершилась одна из сложнейших операций.
5. Конец войны
Побег Густава Вареца осуществить было невозможно. Он по-прежнему находился в тюрьме.
Затем он был переведен в концлагерь Дахау. Там он и встретил День Победы над фашизмом. 23 мая 1945 года в числе других заключенных его освободили.
Он получил назначение на работу в один из областных комитетов партии. Но поработать в свободной Чехословакии пришлось недолго. Здоровье было подорвано, начался острый туберкулезный процесс.
Врачи делали все, что было в их силах, однако тяжелые испытания, пытки в застенке гестапо не прошли бесследно.
В 1951 году Густав Варец скончался…
Я горжусь боевой дружбой с Верой. Однажды Вера показала мне письмо отца. Он писал дочери:
«Брат брата забывает, а побратим побратима — никогда. Интернационалисты — побратимы на всю жизнь!»
РУКИ ДРУЗЕЙ
И еще одно имя должно быть упомянуто в моей книге. Узнал я об этом человеке от своего коллеги, которого назову условно полковником Алексеем Столяровым. О деятельности Столярова рассказано в другой повести, которая посвящена его боевым делам. А сейчас уместно сосредоточить внимание на его сподвижнике.
Вот почти хроникальная запись событий.
1. Кто такой Ландович?
В низкой бревенчатой избе, скупо освещенной керосиновой лампой, увидел Алексей приземистого человека в валенках и телогрейке. И валенки и телогрейка придавали внешности Карновича что-то сугубо гражданское и даже домашнее. Секретарь обкома был уже далеко не молод: видимо, ему перевалило за пятый десяток. Тихий голос и неторопливые жесты указывали на спокойный характер и деловитость человека, привыкшего за многие годы к серьезной, не терпящей суеты работе.
