Анатолий Кучеров - Служили два товарища...
— Какой ты худущий, хмурый... — Вера положила мне руки в огромных варежках на плечи, поцеловала в колючую щеку, отстранилась, разглядывая, — живой и самый настоящий!
— А ты странная в форме, совсем другая.
— Глупости, какая была, такая и есть. Мне тоже очень странно, что я тебя вижу, Саша, что стою рядом. Даже не верится.
И Вера вдруг быстро заговорила о том, как узнала, что ей на попутной машине до аэродрома недалеко, вполне можно добраться, и отпросилась.
Я взял ее руку, и мы, увязая на заметенной тропинке, пошли вдоль капониров.
— Знаешь, я тебя сначала часто искала, когда новых привозили к нам в госпиталь, особенно когда летчиков. Я всегда к ним ходила; иду сама не своя. Мне уж и няни говорили: «Иди, твоих привезли». Потом привыкла...
Мы шли по глубокому снегу. От волнения я выбрал самую узенькую дорожку. Да и куда мы шли?
— Нет, лучше сядем где-нибудь, — Вера улыбнулась, обняла меня и еще раз поцеловала на морозе.
Недалеко стояла наша дежурная полуторка. В кабине дремал шофер.
— Коля, — сказал я, — пусти лейтенантов.
Он был хороший парень. Выскочил на снег.
Сели мы в кабину. Мне не по себе, не знаю, что сказать. А Верочка все еще не замечает, веселая, возбужденная.
— А помнишь, ты так настаивал, чтобы я уехала, помнишь?
— Помню.
Вера сняла варежки, стянула и с меня рукавицы. Руки у нее были нежные и душистые, как прежде, только самые кончики пальцев холодные, и я потер их, чтобы согреть.
— ...Но раз я не уехала, — продолжала Вера, — не могла я жить без настоящего дела, понимаешь, Саша? И в комнату свою не могла возвращаться: приду — пусто, холодно, коптилка и коврик, книги, фотографии — только прошлое, одно прошлое. Словно всё глядит на тебя из другого мира. И грустно и жалко и себя и других. И даже жить как будто не охота. А это уж глупости, в такое время человеку жить очень хочется, Саша, отчаянно хочется жить! И обязательно должно хотеться жить... Как же сопротивляться, если все надоело? Ты меня слушаешь? Прости, что я так бестолково говорю, но у нас мало времени, а рассказать надо много.
Вера сдвинула ушанку и положила голову на мое плечо, прижалась щекой и засмеялась.
Я только слушал, молчал и ждал, что она вот-вот спросит обо мне.
— ...А тут в госпитале советуют, — продолжала Вера: — «Служите вы все равно как военная, от походов домой только силы теряете, вы теперь на всю войну с нами, никуда от нас не уйдете, мобилизуйтесь в армию». И ведь правда: куда я пойду, зачем, за какое примусь более важное, более полезное дело? Ты меня слушаешь, Саша? У тебя глаза такие, словно ты еще о чем-то думаешь... Ну вот, решила я мобилизоваться, потому что иначе не могла, потому что здесь я нужнее, потому что здесь я со всеми и с тобой. Пришла в военкомат. Какой-то капитан меня спрашивает: «Одна, не замужем?» Я сказала, что замужем, что муж штурман морской авиации. Правильно? Я молчал.
— Почему ты молчишь? Что у тебя, Саша?
Вера отодвинулась. Она все еще была под впечатлением встречи. Счастье светилось в каждой черточке ее лица, в каждом движении. И у меня не было сил его разрушить.
— Ничего особенного.
— Нет, что-то есть. Ну, а не особенное? Что с тобой, Саша?
Я не знал, как подойти к тому, о чем я не должен был, не имел права молчать.
— Что у тебя дома?
Я рассказал о смерти отца, о жизни матери и сестры, рассказал коротко. Что ж тут длинно рассказывать...
Вера ничего не сказала. Мы сидели в кабине, и она задумчиво водила левой рукой по холодному стеклу спидометра. Правую я всё не отпускал.
— А еще что?
— Вера, тебе не надоело сидеть в кабине? Походим.
— Хорошо, Саша. Конечно, походим.
Мы вылезли из кабины и пошли вдоль летного поля. Снова начала мести метель, и всё впереди казалось серым. У самолетов работали техники, и моторы по временам ревели на весь аэродром. Я по привычке не замечал, а Вера вздрагивала. Моя меховушка и Верина шинель побелели.
Глаза у Веры померкли, в них появилась какая-то растерянность.
— Не бойся, лучше прямо скажи. Помнишь, я тебе говорила, что ничем не хочу тебя связывать, сделай, как тебе лучше.
Я остановился:
— Что ты выдумываешь?
— Я не выдумываю, я спросила: правильно я сказала, что у меня муж штурман морской авиации? Ты не ответил.
— Потому что я не штурман больше, Вера.
Она посмотрела с удивлением.
— Почему? Ты ранен? Ты болен?
Вера испуганно заглянула мне в лицо.
Я стоял, опустив руки, и рассматривал снег под ногами. Так мало вдруг стало места, куда бы я мог смотреть.
— Мне пришлось уйти из эскадрильи Калугина и потом... потом у всех летчиков свои штурманы, — сказал я совсем тихо.
— Правда? — спросила Вера.
Вера переспросила, и мне пришлось повторить:
— Калугин разбил из-за меня самолет... Так случилось...
И я ей все рассказал.
Теперь я ждал ответа. Но Вера молчала, и мы все еще стояли друг против друга.
Снег таял у нее на ресницах, потому что она стояла лицом к теплому ветру. Снег ложился на мою меховушку, и, странно, я ощущал его тяжесть.
Я молчал.
Все было сказано, и ничего не надо было добавлять.
— Ну и что? — вдруг сказала Вера. — Все живы, и ты живой. Мне нужен ты, а не самолет. И, пожалуйста, не раздувай эту историю. Все будет как надо... Сядем, я все же устала, пока ехала к тебе в открытой машине.
Вокруг было пустынное летное поле, и даже полосу уже замела метель. Я провел Веру к самолету.
Самолеты стояли у нас в капонирах. Я уже, кажется, говорил: это такие дворики, вместо крыши — брезент, чтобы теплее работать и чтобы самолеты не засыпал снег. А вокруг маскировочные свежие елки.
В капонире было темно, холодно, как на улице, и только не было ветра.
Я усадил Веру на бревно и сел сам.
Мы сидели рядом. Вера не смотрела на меня и ждала.
— Ну, что ж ты молчишь? Я понимаю, это могло с тобой случиться. А с другими, с твоими товарищами?
Вера робко посмотрела на меня. Я решительно покачал головой.
— Понимаешь, Вера, я ошибся, когда нельзя ошибаться, понимаешь?
Она взяла мои руки в свои и стала их согревать, потому что я забыл надеть рукавицы.
Мы плохо видели друг друга в темноте, хотя ее лицо было рядом с моим.
— Не жалей меня, пожалуйста, не надо жалеть. Я буду летать, Вера, что бы мне для этого ни пришлось вытерпеть. Я буду летать, потому что иначе не могу. Не могу работать на земле, когда товарищи летают... И еще скажу тебе, у меня родилась одна мысль...
Я рассказал Вере без подробностей, о чем рассказал Горину, и, когда окончил, торопясь и задыхаясь, Вера сказала:
— Ты будешь летать, Саша, и я нисколько тебя не жалею.
* * *Мы долго сидели в капонире, уже совсем стемнело. Я едва различал черты Вериного лица. А она, словно успокаивая меня, повторяла:
— Ты будешь летать. Я люблю тебя больше, когда ты летаешь. Мне лучше, я счастливее, когда ты уходишь и потом возвращаешься в «порт». Кажется, ты так рассказывал. Ты, конечно, будешь летать, и тебе будет легко, и ты будешь воевать вместе с твоими товарищами.
У Веры задрожал голос, и она почему-то еще раз сказала:
— Я такая уверенная и гордая, когда ты летаешь. И не раздувай всю эту ерунду. Вы, мужики, ужасные выдумщики.
Я поднял с земли ветку ели и стал смахивать с унтов снег. Черт его знает, почему человеку не хватает слов на самое важное в жизни!
— А ведь послезавтра Новый год, — сказал я.
— Ну, конечно, я даже привезла подарок.
Вера открыла сумку. В ней лежали пачка печенья, бутылка вина и шерстяные перчатки.
— Это тебе перчатки, — сказала Вера, — и думай, что я их вязала сама.
Мы все еще сидели друг подле друга, и у Веры было такое славное, хорошее лицо, что мне хотелось расцеловать ее, обнять... Ну, прямо не знаю, как я был бы рад, если бы все было иначе.
Совсем стемнело. Работали только оружейники и мотористы, когда мы шли с Верой по аэродрому. То тут, то там мелькали под укрытиями огоньки. Шел снег и пахнул очень хорошо и молодо. Начиналась новогодняя метель.
Вот и моя землянка.
— Очень смешная землянка?
Мы вспомнили гостиницу, и Вера засмеялась. Она чудесно смеялась. Она не разучилась смеяться, и мне от этого стало легче, такой у нее был хороший смех.
Четыре ступеньки вниз, четыре направо. Командир и штурман с летчиками сидели за столом и обсуждали что-то. Когда мы вошли, все головы повернулись в нашу сторону.
Но командир ничего не сказал, продолжал разговор, будто нас и не было. Я прошел с Верой за перегородку.
— Вот мой дом.
— Но ты удобно живешь. Один? А постель какая! Мы втроем спим на одном топчане — и ничего.
— Я тоже жил с двумя товарищами, но теперь мне лучше, когда я один.
— Мы не мешаем? — спросила Вера шепотом. — Давай разговаривать тише.
Я кивнул, подбросил несколько поленьев и щепок в печурку, раздул огонь. Вера сняла шинель, сняла ушанку.
