Владимир Ераносян - Колорады
Восприемники исповедались и причастились накануне. Наряженная в лучшее мама надела платок и принесла мальчика трех месяцев от роду. Женщина, по всему видно, одинокая. Батюшке шепнули: вдова. Муж погиб по трагической случайности. То ли забрел на минное поле, то ли наткнулся на растяжку. Беда вокруг. Лишь в храме бедная нашла утешение. Мужа потеряла, но есть ради кого воспрять духом и продолжать жить. А опека Господа нашего для обездоленных непреложна и очевидна для тех, кто глаза имеет и сердце доброе. Отец Никифор возложил руки на младенца.
Батюшка предчувствовал что-то не очень хорошее. Жуткое. Плохо спал сегодня. До того как пришла на таинство вдова с малышом, помолился, перекрестился на распятие из гладкого кипариса и вышел из калитки, интуитивно всматриваясь вдаль. Долго смотрел на небо смурное. Быть дождю. И половодью на речке. Вода здесь чистая, родниковая, а родник сам у плакучей ивы, ближе к часовне. В речку впадает. Там, у родника, мелкая она, по колено. Вброд можно перейти, и попадешь на дорогу грунтовую. Рукой подать до трассы и до леса.
С тревожными думами облачился отец Никифор в епитрахиль с золотым шитьем, застегнул ее поверх рясы и аккуратно поправил наперсный крест на цепи. Воду в купели нагрели до комнатной температуры, чтоб не застудить трехмесячного раба Божия Егора. Заблаговременно освятили. Отец Никифор перед прочтением «Символа веры» с подобающей для священнодейства проницательностью вглядывался в лица крестных родителей и вопрошал:
— Крестик и рубашку белую не забыли?
— Не забыли, батюшка…
— Верую во Единого Бога Отца Вседержителя, Творца небу и земли, видимым же всем и невидимым. И во единаго Господа Иисуса Христа, Сына Божия, Единороднаго, Иже от Отца рожденнаго прежде всех век; Света от Света…
Крестные родители внимали молитве и повторяли святые слова. Младенец молчал с серьезностью взрослого и любопытно присматривался к латунной купели.
— …И паки грядущаго со славою судити живым и мертвым, Его же Царствию не будет конца. И в Духа Святаго, Господа, Животворящаго, Иже от отца исходящего, Иже со Отцем и Сыном спокланяема и сславима, глаголавшаго пророки. Во Святую, Соборную и Апостольскую Церковь. Исповедую едино крещение во оставление грехов. Чаю воскресения мертвых, и жизни будущаго века. Аминь…
Священник обратил верующих на запад и спросил:
— Отрицаеши ли ся сатаны, и всех дел его, и всех аггел его, и всего служения его, и всея гордыни его?
— Отрицаюся…
Кто ж знал, что явятся погромщики. С факелами, с портретами иродов, с бесноватым лидером во главе. Вбежала служка.
— Батюшка, идут! Идут окаянные.
Отец Никифор, словно не замечая, продолжал обряд. Трижды окунул младенца и только после этого приказал служке:
— Закрой вход на засов, Анастасия, а дьякону крикни звонить в колокол. А сама руки в ноги и до дому!
Так и сделала. А батюшка принес сосудики с елеем и миро. Говорил про себя: «Успели… Неужто посмеют погром в церкви учинить?» и совершил таинство миропомазания быстрее обычного. Затем едва не бегом занес младенца через пономарские двери в алтарь, поклонился престолу, приложил новоцерковленного к иконостасу и скоренько вынес мальчика к амвону. Затем после трех земных поклонов бережно передал младенца крестному отцу, сказав при этом:
— Возьми, мать, чадо свое у восприемника, и бегите через калитку к роднику. А оттуда через дорогу в лес. И не оглядывайся. Он хоть и под покровительством небесным отныне, но защита Божья лишь тебе, матери, в помощь. И вы, люди, ступайте. А я помолюсь, чтоб худо отвадить.
— Останемся мы, батюшка! — сказали мужики.
— Расходитесь! — настоял отец Никифор. — Много их. Спровоцируете на погром. А попа с немощным дьяком авось устыдятся сокрушать.
И верующие спешно собрались и пошли. А вернее, побежали. В дверь уже стучались. Доносился собачий лай.
— Відчиняй! Бісівський виродок! Піп московський! Відкривай двері. Попереджали тебе, щоб провалював у свою Московію! Слава нації! Смерть ворогам! Слава Україні! Героям слава![1]
Темнее утра не было в здешних местах. Ветер гнал волну даже на мелководье. Шуршали кусты и камыш. Вороны перелетели на нижние ветви деревьев. Паук оставил запутавшуюся в его ловушке муху и забился в расщелину под кирпич.
— Своє беремо, не чуже! На руїнах унії спорудили москалі цей храм, загнали наших святих отців в катакомби, принизили і розтоптали нашу святу віру! Тут, на цьому самому місці сяяла в славі католицька капела, — вещал у закрытых ворот в храм батько Микола. — Нині московський піп курить фіміам і здійснює літургії по московському обряду на намоленном нашими батьками і дідами місці, оспівуючи лже-патриарха, відлучаючи наші чада від істинної церкви і зневажаючи свободу нашого вільного вибору. З ким жити, проти кого повставати, кого любити і кого ненавидіти! Наших героїв охрестили лиходіями. Україну заразили скверною самоедства. І злорадіють, сміються, глумляться над нашою честю і волею. Земля наша їм любима? Народ наш їм милий!? Чом би не так. Як їх Катерина заборонила вільну Хортицю, так і Путін посилає своїх агентів-попів перед відкритим вторгненням. Щоб не було опору, зароджують вони сумнів в душі українців. Довірою ставлять на неправдивий шлях. Усипляють, обволікають неправдивою молитвою. Але спасибі їм, ворогам нашим, що оголили свою істинну особу, і дали відчути себе силою. Тут кується наша перемога, выкристализовывается нація. Свобода і воля добуваються у бою. Кров героїв, що б'ються, окропить нашу землю і зробить її знову родючою. Тільки кров ворогів дасть нам відчути свою силу, відчути свою перемогу! Попи Московії — головні наші вороги. Вони лицедії від біса. Смерть їм![2]
На колокольню угомонить звонаря полезли несколько молодчиков. Толпа с факелами окружала храм. Искали другой вход. Чай, не крепость. Зленко отошел от ворот в надежде, что их вот-вот снесут кувалдами и топорами. Но ковка и петли оказались крепки. Пришлось поджигать. Поднесли солому и бросили факелы. Дым снизу проникал в храм. Отец Никифор испугался едкой завесы, но продолжал молиться распятию, встав на колени. Огонь уже пробивался сквозь щели. Снаружи попытались засунуть крюк из арматуры, чтобы поддеть засов. Безуспешно. Кузнец на славу исполнил заказ. Мощные пазлы намертво держали дубовую преграду. Лом не возьмет.
Показались языки пламени. Отец Никифор встал с колен и опрокинул латунную купель. Освященная вода быстро расправилась с огнем и просочилась наружу. Тогда молодчики облили ворота из канистры бензином и вновь подожгли.
— Недовго залишилося! Підпалимо московського попа[3], — доложили Зленко одни.
— Знайшли другий вхід, там хвіртка. Розбіглася паства. Закрилися самі упертые,[4]— звали капеллана другие.
Но он стоял на месте как вкопанный, твердо решив, что войдет только через главный вход.
Кованые петли раскалились. Копоть и едкая гарь от лака мешали дышать настоятелю. Но он продолжал молиться, так же как и дьякон-звонарь, что бил в колокол, беспрестаннно повторяя Отче наш. Было очевидно, что вскрыть амбарный замок на створках из сетки-рабицы, что преграждал путь к лестнице, не составит особого труда обычным ломиком. Бритоголовые молодые наци уже взбирались наверх, наверное, чтобы сбросить звонаря с колокольни.
В зрачках отца Миколы пылал огонь, отражающийся от горящих ворот православного прихода. В пламени он явственно видел предзнаменование всепоглощающего очистительного огня, уничтожающего все, что мешает сплотить этот недостойный народ, привыкший к ярму, как приноровился к ошейнику его верный ротвейлер.
«Стереть память о мнимой дружбе. Нет друзей у украинца! Заставить забыть о том, как клали жизни лучшие представители нации за чужие интересы! — вот о чем думал Зленко, упиваясь разгорающимся огнем и осуществляющимся возмездием. — Не оставить здесь камня на камне, как разрушили старое поместье при Советах. Они перестроили его на свой лад сперва под санаторий, а потом под православный приход. Спалить это культовое здание Московии, один из тысяч форпостов Москвы в этих краях! Это ли не высшая справедливость? На этом месте стояла домовая церковь литовского князя, ревностного католика. Но кто ныне вспомнит былое величие Речи Посполитой. Поколения сменились и выросли при русской имперской власти. Новая идеология впечаталась в сознание новыми фактами, расставила свои акценты. Уния насаждалась огнем и мечом. Вот что вдолбили этим людям. А как же еще? Истина должна защищать себя руками адептов! Если конфессия служит диаволу, обслуживает его интересы, то это не церковь, а секта московского царя, генсека или президента. Тоталитарная, по сути своей. С непорочным гуру и псевдопророками его. Непорочен лишь Отец Небесный и Его Наместник на земле папа римский! А я его кроткий служитель, принявший целибат, я жезл его и посох, управляемый ангелами. Придет время, оценят в Варшаве, а может, и в Риме, что выковали нацию из сброда и превратили ее в таран против русского мира такие, как я. Кто не отсиживается в кельях, а находится на передовой, в новом крестовом походе. Кто заслуживает почестей и жезла как знака высшей пастырской власти!»
