Андрей Орлов - Черный штрафбат
— Действительных предателей? Или по бумагам?
— Действительных…
— Какой?
— Четыре процента, Зорин…
— Но репрессируется процентов восемьдесят, нет?
— А вот это не твоего ума дело… Я Родину люблю не меньше твоего. Она меня поставила на эту должность — хотя заметь, специально я ее не искал. И буду делать свою работу, пока жив. Да я лучше двадцать невиновных отправлю за колючку, чем выпушу одного виновного, который потом взорвет мост с проходящим по нему эшелоном, нарушит телефонную связь между соединениями, в результате чего погибнут тысячи добросовестных солдат, заминирует продуктовые склады, взорвет госпиталь с ранеными, чтобы посеять панику в прифронтовой зоне… Почему я тебе все это рассказываю, Зорин? Почему я должен перед тобой отчитываться и оправдываться? Лес рубят — щепки летят, — слышал крылатую фразу? И если меня по прибытии в часть посадят или шлепнут — я стерплю, поскольку знаю — так надо, я песчинка в огромной горе, благодаря моей смерти выживут тысячи и миллионы других, преданных Советской власти…
«Вот в том-то и беда текущего момента, — мелькнула не вполне лояльная режиму мысль. — Он сам-то, интересно, верит своим словам? Или пьет ночами горькую, отгоняя тапками души невинно убиенных?»
— Ладно, Зорин, получил мой симметричный ответ? — Капитан расслабился. — А в целом ты молодец, Зорин. Проявил полезную инициативу. Принимай мою благодарность. Придумал, что дальше делать?
— Ну, ексель-моксель, товарищ капитан, — всплеснул руками Зорин, — может, вам еще и коммунизм во вселенском масштабе построить?
— А вот коммунизм своими грязными лапами не трожь, Зорин, — вновь посуровел контрразведчик. — Коммунизм — это святое. Если каждый станет покушаться на коммунизм…
— То его не построят до конца тысячелетия, — кивнул Зорин. — Не покушаюсь я на святое, товарищ капитан. Сам его с нетерпением жду. Точно, Игумнов? — Он повернулся к Федору… и чуть за сердце не схватился. — Федор, что с тобой?
— Очки стырил у мотоциклиста, — засмеялся Игумнов, стаскивая огромные мотоциклетные очки. — Ему уже не надо, а мне побаловаться — в самый раз. Потешно, да?
— Детский сад, — проворчал Чулымов. — Чем бы дитя ни тешилось… — Он сделал попытку привстать и, вскрикнув от боли, повалился обратно. Зорин подтянул к себе кожаный ранец, стал выбрасывать содержимое — надоевшие немецкие галеты, стопку мятых писем (можно почитать на досуге), несколько банок тушеного мяса неизвестного происхождения, сигареты, упаковку бинта, картонную коробку с таблетками и флаконами.
— Снимайте свои штаны, товарищ капитан. Игумнов вас продезинфицирует и перевяжет. Ранение не смертельное — полагаю, пуля прошла навылет через мягкие ткани, но если не обработать, может начаться гангрена. Похромаете немного — костыли вам смастерим. Давайте живее, товарищ капитан. Уходить отсюда пора. Немцы соберутся — лес начнут прочесывать.
— Может, и не станут, — проворчал Игумнов, крайне недовольный, что ему выпала сомнительная честь обработать рану контрразведчика. — У немцев своих дел хватает, чтобы гоняться за кучкой оборванцев. Но давайте на всякий случай в лес перекантуемся, а ты, Зорин, поляну карауль.
* * *Выжившие подтягивались неохотно, словно по принуждению. Несколько раз, когда хрустел валежник под ногами, Зорину вскидывал автомат. И всякий раз отпускал, испытывая облегчение, граничащее с восторгом. Первым из-за дерева вылупился рядовой Гурвич. Похлопал глазами, осторожно справился:
— Можно в компанию?
— Заходи, гостем будешь, — заулыбался Игумнов.
— Долго ты что-то, боец, — проворчал Чулымов, с ненавистью глядя на черные от грязи руки Игумнова, которыми тот обматывал «верхнюю часть ноги». — Немцев не встретил, да? А то бы лучше к немцам переметнулся?
— Ну вы сказанули, товарищ капитан, — обиделся Гурвич. — С моей физиономией только к немцам и ходить.
— А кабы не физиономия — побежал бы, сверкая пятками?
— Да будет вам, товарищ капитан, — одернул его Зорин. — Побудьте хоть немного нормальным человеком. Все здесь свои. Если будет еще, конечно, кто-то…
— А вот и мы, — радостно сообщил Фикус, падая на пригорок — вполне довольный жизнью, озаряя лес сверкающей фиксой. — Чё, в натуре, не ждали? Думали, уркаган уже у фрицев прослезился? Амнистию себе объявил? Не-е, не в жилу мне как-то к немцам трюхать. О, топтунчик, — схватился он за пачку с галетами. — Щас поклюем… — Начал с хрустом разворачивать упаковку. — И чё, братва, долго мы тут еще на фонаре сидеть будем?
— Тут тебе не братва, боец, — прохрипел особист. — Тут тебе особое подразделение Советской армии…
— Чё, без понтов, гражданин начальник? — Вор захохотал и подмигнул Зорину, который, наверное, впервые в жизни был счастлив видеть вора в своей компании.
Затрещали ветки под ногами, все насторожились, Зорин вскинул автомат, а Фикуса словно ветром сдуло с бугорка. Подтянулись двое — Ралдыгин с Ванькой Чеботаевым — обмусоленные, расцарапанные, видно, падали в овраг и тормозили, как и принято, головами. Ванька был безоружен, у Ралдыгина за спиной болтался перевернутый вниз стволом шмайссер.
— «Спартак» — чемпион? — неуверенно осведомился Ралдыгин.
— Перебьешься, — проворчал Чулымов. — Лично я за киевское «Динамо» болею… Перспективные ребята. В 36-м году — серебряные призеры чемпионата СССР, в 37-м — бронзовые…
— Нашли за кого болеть, — хмыкнул Игумнов и всадил капитану в ногу шприц с немецким болеутоляющим — да так, что капитан подпрыгнул. — А я вот за ленинградский «Зенит» болею, и хрен вам всем меня переубедить, что есть команды лучше.
— Ох, не смеши, — простонал Чулымов. — Дерьмо, а не команда. В 38-м — из группы «А» вылетели в группу «Б». Двадцать второе место при двадцати шести участниках! Это же позор! А на следующий год двадцать второе место в группе «Б» при двадцати двух участниках! Полные ничтожества! Представляю, откуда у них ноги растут. Клуб хотели расформировывать, да обком заступился, будут вытягивать теперь…
— И вытянут, — пообещал Игумнов. — Помяните мое слово, товарищ капитан, через несколько лет это будет лучшая команда в Советском Союзе.
— А мы на киче с вертухаями тоже в футбол играли, — вспомнил Фикус. — Ага, в аккурат на Первое мая — вроде праздник какой-то, сказали… Так и лично подметале Штырю по заднице впендюрил — а вот по воротам, правда, промазал…
— Еда! — обрадовался Чеботаев, прыгнул на бугор и вырвал из пищевода у Фикуса пачку с галетами.
— Ты чё, баклан? — возмутился урка. — Не видишь, что я ем?
— Отставить! — прикрикнул Зорин. — Фикус, кончай жрать, ты не один. Шурши на стол, все вместе пожуем.
— Ага, нашли «шестерку» поляну вам мастрячить, — заворчал Фикус, но тем не менее извлек из голенища большой немецкий нож (чтобы вор да не стырил у немца нож?), начал ловко вскрывать консервы.
На запах еды нарисовались еще двое. Зорин не знал их фамилий, но физиономии были знакомы. Один из первого взвода, другой из четвертого. Первым из-за дерева выбрался худощавый жилистый тип слегка за сорок, с хмурым лицом, тяжелым подбородком и неприятным взглядом. Махнул рукой — дескать, можно. Возник второй — невысокий, какой-то рыхлый, с круглой физиономией, «картофельным» носом и большими залысинами.
— Ну, блин, еще два желудка, — расстроился Фикус. — Вы чьих будете, братаны?
— А то ты не знаешь, — проворчал жилистый, присаживаясь на поваленное дерево. Второй растерянно завертел головой, не зная, куда упасть. В итоге сел, скрестив ноги, на траву и принялся расчесывать набухающий на скуле флюс. Он выглядел каким-то скромным, стеснительным.
— Первый взвод, — хмуро бросил жилистый. — Гвардии майор Советской армии Новицкий.
— Чего? — чуть не хором изумились штрафники. — Какой еще на хрен майор?
— Гвардии майор Советской армии Новицкий, — упрямо повторил штрафник. — До приговора командовал ротой связи.
Штрафники недоуменно переглянулись. Согласно знаменитому приказу № 227 штрафные роты формировали из совершивших воинские преступления красноармейцев, сержантов и в исключительных случаях осужденных гражданскими судами. Согласно тому же приказу провинившихся офицеров по приговору трибунала разжаловали и отправляли отбывать наказание в штрафные батальоны — их количество варьировалось, в зависимости от обстановки, от пяти до семи на фронт.
— Да не брешет он… — проскрипел Чулымов и, закусив от боли губу, стал натягивать штаны. — Ох, Игумнов, хотелось бы тебя поблагодарить, да язык не поворачивается… Несколько человек, приговоренных трибуналом дивизии к отправке в штрафбат, просто не доехали до своего подразделения… Штрафники ушли вперед, попали в окружение под Колымино, погрязли там в тяжелых боях… Пробиться к ним было просто невозможно. И куда девать этих гавриков? Можно было, конечно, расстрелять в чистом поле, да кто-то добренький попался. Отправили в штрафную роту — мы как раз в соседней деревне обретались. Трибунал уведомили — те не возражали. Лишь условие поставили: при первой же возможности этапировать в штрафбат, вот только возможность не наступила… Четверо их, кажется, было. Второй — из этой же компании… Черт, Игумнов, мать твою, не быть тебе медбратом…
