Сашка Вагнер. Вера. Отвага. Честь - Олег Юрьевич Рой

— Так я им забор сказал делать, — упирался комбат, хотя было видно, что он готов сдаться.

— Забор, конечно, штука полезная, — ухмыльнулся Моисеев. — Без забора никак. Вот когда траншею докопают, пусть обязательно забор доделают.

— Мне же их придётся месяца на три притормозить! — Кажется, комбату даже начало нравиться происходящее.

— Это в лучшем случае, — продолжал улыбаться Моисеев. — С другой стороны, три месяца — это не те три года, на которые они могли бы присесть, дай я делу ход. Или в дисбат бы их отправили, скотоублюдин. Так что пусть молятся на доброту и щедрость офицеров Советской армии. Как неоднократно говорил товарищ Брежнев, «честный труд, кроме того, повышает в человеке ответственность перед народом, э-м, перед всей страной». — Последняя фраза была произнесена в узнаваемой, брежневской манере, кто-то в строю даже не выдержал и хихикнул.

На том и порешили. Потом Моисеев отобрал ещё четырнадцать бойцов. Я ходил за ним следом, как апостол за Христом, пока он, не оборачиваясь, не бросил мне на ходу:

— Слышь, боец… как тебя, кстати?

— Вагнер, — ответил я.

— Я не погоняло спросил, — сказал он, — звать тебя как?

— Сашка, — ответил я. — Вагнер — это моя фамилия.

Он насвистал «Полёт валькирий».

— Кого только не было в нашем ОРБ, но композитор… слышь, ты хоть ноты читать умеешь?

Я покачал головой, потом, поняв, что он не видит, добавил:

— Нет.

— Ну и хрен бы с ним, — одобрительно заключил Моисеев. — За рекой ноты тебе ни к чему. А вот что пригодится, так это здоровье, а потому дуй в лазарет и сдавайся в лапки эскулапов. Будут артачиться — ссылайся на меня. Через два дня выезжаем, и надо, чтобы к этому времени ты не был похож на Рокки Бальбоа после боя с Джонни Кридом…

Глава 8. Тайники преисподней

Бианке очень хотелось пить.

Освободившись из подвала, узники первым делом нашли несколько пластиковых канистр с питьевой водой, очевидно из запасов «гарнизона». Одну канистру тут же опорожнили; вода была затхлой и ненамного отличалась от той, которую тюремщики давали своим заключённым, но привередничать не приходилось. Две канистры прихватили с собой. Солдаты Вагнера, кроме того, скормили самым слабым (а среди спасенных такими оказались почти все) свой продуктовый НЗ. Бианка от угощения отказалась, впрочем, Марфа поделилась с ней печеньем с очень вкусным малиновым джемом, оказавшимся в рационе.

— Печенье крепкое, я его не вжую, — пояснила Марфа, хотя Бианка заметила, что одну из галет старушка всё-таки взяла и ела, отламывая по кусочку.

Есть Бианке, несмотря на продолжительное полуголодное существование, как ни странно, не хотелось; слабости она тоже не чувствовала, а вот жажда мучила. Впрочем, когда группа Борзого добралась до, как оказалось позже, конца коридора, девушка даже порадовалась тому, что так и не попила.

— Что-то мертвечиной тянет, — заметил Хмурый. — Не нравится мне всё это.

Коридор упирался в дверь. Дверь была тяжёлой, такой, какие ставят в бомбоубежищах, но при этом не закрытой до конца. Свет на этом участке коридора был тусклым, так что причина, почему дверь оказалась открытой, стала понятна не сразу. Но потом луч чьего-то фонарика упал на низ дверного проёма… Бианка как раз смотрела в ту сторону. Не удержавшись, она взвизгнула — из дверного проёма торчала кисть руки, покрытая пятнами разложения.

— Хорошо, что здесь вентиляция паршивая, на вытяжку, — закуривая, заметил боец с позывным «Бэрримор» (Бианка уже научилась различать солдат Вагнера по позывным; например, длинный гранатомётчик звался Коротковым, рыжий пулемётчик — рыжий Боцман, красавчик радист, в чертах которого не было ничего азиатского, — Хабибулин, раненый боец — Живчик, а его напарник — Хмурый).

— Отставить папиросы, — скомандовал Борзой. — Надеваем респираторы, у кого есть — очки. Бианка, вы… — Борзой повернулся к Бианке и замер на полуслове — пока он говорил, та успела достать из подсумка респиратор и надеть его. — Откуда это у вас?

— Оттуда же, откуда и каска с бронежилетом, — глухо ответила Бианка из-под респиратора. — Трофейные. А что там?

— Трупы, как минимум, — ответил Борзой. — Может, газ. А ты не промах, пигалица.

Он подошёл ближе и сказал девушке тихо, чтобы другие не слышали:

— Ты бы не ходила пока. Там… в общем, ты не знаешь бандер, как я, потому…

— Я — военный репортёр! — Бианка гордо вскинула подбородок. — Я должна видеть всё сама…

…едва зайдя внутрь и оглядевшись, она буквально сложилась пополам от рвотного позыва. На её счастье, желудок был пуст и тошнить было нечем. Просторная комната, вдоль стен которой стояли трёхъярусные нары, была буквально залита кровью, а на нарах, на полу — везде лежали тела в одинаковых серых лохмотьях. Трупы уже начали разлагаться, но не настолько, чтобы не стало понятно, как именно они умерли.

— Развлекались, черти нацистские, — проворчал Коротких. — Кажется, топором работали… топорами.

— То есть они живых людей топорами рубили? — спросила бледная как смерть Бианка.

— Некоторых постреляли, — нехотя сообщил Борзой. — Хотя, судя по отметинам на стенах, больше мазали, чем попадали. Должно быть, напились уже до этого…

— С пьяни такой беспредел не творят, — хмуро заметил Хмурый. — Это «крокодил».

— Кто эти люди? — спросила Бианка, стараясь не смотреть на трупы, на части тел, хотя это было непросто — они валялись повсюду. Бианка даже наступила на чью-то отсечённую кисть руки и, взвизгнув, отпрыгнула, споткнувшись о другой труп. При этом она едва не свалилась, но Борзой её удержал.

— Мирные, скорее всего, — ответил он. — Не старые; должно быть, их согнали на какие-то работы.

— За что ж их убили? — недоумевала девушка. Борзой вздохнул.

— Тут двери, — заметил Живчик, — в дальней стене, за нарами.

— Тихо! — вдруг скомандовал Борзой. Все замерли. Наступила страшная, гнетущая тишина. И в этой тишине послышалась негромкая песня:

— Люлi, люлi, люлi,

Налетiли гулi,

Стали воркотати,

Дитя колихати…

— Это из-за двери, — еле слышно сказал Хабибулин.

— Осторожно отодвигаем нары, — скомандовал Борзой. — Потихоньку открываем дверь. Не заходим. Коротких, проверь тепловизором, что там.

— Ой, котику, котку,

Не лiзь на колодку,

Бо заб'єш головку

Головка буде болiть,

Нiчим буде обвертiть… —

пели за дверью.

Солдаты осторожно сдвинули стеллаж, кто-то подёргал дверь, осторожно толкнул — дверь открылась…

— Тихо, хлопче, тихо. — Голос принадлежал Боцману,