Однажды в январе - Альберт Мальц
— Только, пожалуйста, шведский, а не голландский.
Норберт подошел к окну, спросил Андрея:
— А у немцев разве нет реактивных орудий?
— Есть, но они пускают только один снаряд, звук другой. А «катюша» быстро так: фт-фт-фт... Одна «катюша» пускает шестнадцать снаряды подряд.
— Снег перестает,— объявил Норберт и вдруг ахнул:— Боже мой!
Встревоженный возглас Лини:
— Что такое?
Норберт не ответил. Молча, словно в забытьи, глядел он перед собой. Остальные бросились к окну.
Падали редкие белые хлопья. Ровное неисхоженное поле за заводским двором выглядело совершенно так же, как накануне, разве что снегу нападало еще больше. Но в полукилометре от них, по дороге, рассекавшей поле надвое, потоком шли заснеженные танки и грузовики, шагали солдаты. Медленно двигалась эта белая река, машины приноравливались к шагу идущих. Пехота шла тесными рядами, неуклюжие маскхалаты покрылись от мороза ледяной коркой. «Немцы или русские?»—мелькнул у каждого в голове один и тот же вопрос. И почти тотчас же Андрей выкрикнул:
— Фрицы!
— Немцы,— объяснила Клер.
Остальные заговорили разом:
— А почем ты знаешь? Ты уверен?
Андрей стал взволнованно перечислять:
— Немецкий танк — «тигр»... Немецкий гаубица... Немецкий зенитка.
— Я не вижу опознавательных знаков! — воскликнул Отто.’—1 А ты? Где они?
Андрей быстро заговорил по-русски:
— Клер, объясните им, я отличаю немецкие орудия и танки по виду, ошибки быть не может!
Как только Клер перевела его слова, все смолкли. В немом изумлении, словно зачарованные, смотрели беглецы на дорогу, и обжигающая радость билась в них. Зрелище было воистину потрясающее. Пусть в Освенциме такой человек, как Норберт, по ночам утешал себя мыслью, что история похоронит фашизм. Но ведь каждое утро, просыпаясь, они по-прежнему оказывались в безумном мире, где правила звериная жестокость. Ни один из них, в сущности, не надеялся выйти из того страшного мира живым. А сейчас они на воле, в укрытии, и у них на глазах полчища их мучителей панически бегут. Зрелище это тешило глаз, заставляло бешено колотиться сердце. Они все смотрели и смотрели, желая удостовериться, что это не мираж. И странно, до чего странно — с дороги не доносилось ни единого звука, все заглушал немолчный гул далекой канонады. Белая река, несшая свои воды медленно и бесшумно, выглядела нереальной — казалось, что смотришь немой фильм.
Клер первая нарушила затянувшееся молчание.
— Ах,— сказала она сдавленным, глухим от волнения голосом, — теперь и умереть не жаль. На наших глазах свершается возмездие.
У Юрека в горле зазвенел смех. Он рвался из него родниковой струйкой — веселой, сверкающей на солнце. Юрек не говорил ни слова, только смеялся, смеялся, пока наконец не утих.
И снова наступило молчание. Потом все вдруг заговорили разом, словно взбудораженные дети, давая выход переполняющим их чувствам:
Отто:—Эти сверхчеловеки еле тащатся — устали, видно. Я за них так...
Лини:— Устали!
Отто: — ...переживаю!
Лини:—Да где им знать, собакам, что такое усталость! Вот мы действительно знаем!
Андрей (неистово):—Самолеты! Где наши самолеты? Почему они ждать?
Норберт (горько, печально):—Неужели это единственный способ заставить немцев понять хоть что-нибудь? Сколько же войн должны они проиграть, чтобы отказаться наконец от попыток завоевать мир?
Клер (посмеиваясь):—Отто, у вас сахара не осталось? Ах, как бы он им сейчас пригодился!
Взрыв хохота — резкого, злого, торжествующего!
Юрек:—Виват «катюше»! Я на ней женюсь. Она мне есть милее Зоей.
Блаженный, бессмысленный смех! Язвительное фырканье! Забавные выдумки и фантазии, одна причудливей другой! Но вот поток машин и людей иссяк, и все понемногу стали успокаиваться. Вдруг Андрей нахмурился, отошел от окна, взволнованно зашагал взад-вперед. Остальные не отрывали глаз от последней колонны немцев и даже не заметили, что он отошел.
—: Снегопад опять усиливается,— заметил Отто.
— Вот и хорошо, пусть они замерзнут насмерть, эти чудовища!
— Нет, Лини! — поспешно возразил Норберт.— Эти солдаты — ведь они не эсэсовцы. Разгромить вермахт необходимо, это верно, но не надо валить солдат в одну кучу с эсэсовцами.
Лини резко ответила:
— Конвоиры, которые гнали наш этап, тоже не были эсэсовцами. А пожалели они хоть одну из тех женщин, что падали в снег?
— И что же, по-вашему, из этого можно заключить? — настойчиво допытывался Норберт.— Что весь народ состоит из чудовищ,— и на этом успокоиться?
— Сами знаете, я не о таких немцах, как вы.
— А о каких же, Лини? О двадцатилетних парнях, которым было восемь, когда Гитлер пришел к власти? Что же нам с ними делать: перевешать или перевоспитать? А рабочие, строившие эти танки и грузовики,— с ними как прикажете быть?
— Не знаю,— пробормотала Лини.— Вы это все давно обдумали, а я нет. Но в сердце моем...
Подошел Андрей — так же внезапно, как раньше отошел.
— Товарищи,— сурово начал он.—Я думаю — мы сойти с ума! Целый час смотрим, смеемся, но почему мы ни разу не думаем, что будет, если фрицы сюда приходят?— Он сердито показал на дорогу.— Враги от нас только полкилометра. Они приходят сюда, всех стреляют.
— А для чего им сюда приходить? — весело бросил Отто.— Высшая раса драпает. У них теперь одно на уме — поскорей смыться от вас, русских.
Андрей выслушал его, приставив к правому уху ладонь, потом возразил сердито, даже яростно:
— Много для чего. Может, ставить зенитка на крыша, может, приносить раненых, откуда я знаю?
— Так чего они до сих пор не пришли?—не унимался Отто.— Ведь они уже, наверное, столько часов драпают — задолго до того, как мы их увидели.
— Юрек,— спохватился Норберт,— выяснил ты, куда ведет дорога?
— Да, да, в Богумин.— То есть городок на польско-германской границе. Двадцать километров отсюда.
— Ага, вот видите? — торжествующе объявил Отто.— Туда они и топают — обратно в добрый старый фатерланд.
Андрей даже закричал от возмущения. Сильно волнуясь, обратился к Клер:
— Переведите им! Мы ведем себя неразумно. Мне начинает казаться, что в Освенциме мы стали просто ненормальные. Мы так измучены, так жаждем покоя и безопасности, что вообразили, будто этот завод — заколдованное царство. Враг чуть ли не у самых дверей, а мы стоим себе посмеиваемся, словно застрахованы от всех бед. Форменное безумие!
Клер помолчала. Слова Андрея потрясли ее. Ей вдруг стало жутко. Может, они и впрямь ненормальные? О господи! Но ведь она и сама наблюдала
